Пирамида, т.1

Оставалось отпустить с миром и второго старика, но судьба впервые сводила юношу с живым попом, а после похорон Лизоньки его постигло запретное, хуже болезни, любознайство к исчезающей категории отверженных граждан, почему-то подлежащих первоочередному удалению со стройплощадок коммунизма. Какая-то тщательно скрываемая причина таилась в том рвении, с каким утвердившаяся власть стремилась прежде всего веру вышибить из простонародья, – видно, смертельно боялась ее, если не давала ей ни слова, ни места на той общественной трибуне, с которой ежедневно прямой наводкой расстреливала ее сама. Этот вдобавок никак не походил на пьяную да пузатую церковную братию, что почти четверть века не сходила с площадного плаката, да и руки его с порезами от смоленой дратвы, как можно было убедиться, были куда черней его собственных, давно отмывшихся от дедовских мозолей да копоти. Да и другое многое в старике не вязалось с обликом прожигателей жизни, как рисовали их в школах юному поколенью. Могли притворством оказаться, применительно к данному случаю, приниженное смирение повадок и сутулой фигуры, но не подделать явственно читаемый в лице, независимо от подневольного состояния той минуты, скорбный отпечаток какой-то древней и тайной борьбы – даже здесь, даже сейчас.

Казалось бы, беспомощность старца гарантировала его социальную безвредность, но ведь и порох образуется из химически невинных веществ, так что под личиной внешнего смирения, физической немощи и нищеты запросто, как в бархатном чехле, мог таиться нож классовой ненависти. Малому ребенку было ясно, что священник, в поздний час задержанный на временном складе находившегося поблизости трамвайного депо, не стал бы забредать туда без умысла. Пускай содержание котомки не давало повода предположить хищение вагонных запчастей с целью, скажем, спекуляции на черном рынке. Отсутствием подрывной техники для повреждения городского транспорта вовсе не отвергалась политическая диверсия, нацеленная в нечто за пределами юношеского кругозора, причем инструментом мог служить безобидный с виду крест, обнаружение коего в иных обстоятельствах не зря приравнивалось к хранению взрывчатки. Меж тем, близился час смены, а все не прояснялась логика разоблачаемой махинации, не подвертывалось Соломоново решение. И чтобы выкроить время на оперативное раздумье, полный отныне хозяин Матвеевой судьбы повелел ему рассказать свою биографию.

– Давай, расскажи теперь о себе... Начерно пока, без утайки, обо всем помалости, – указал он, справившись с положением стрелок на стенных часах. – Да смотри у меня, не придуривайся!

С непривычки слегка содрогаясь от впервые им произносимой формулы обвиненья, словно каждый ее параграф сопряжен был с нажатием курка, начальник уточнил заданье. Помимо сведений о связях с международной буржуазией и перечня обслуживаемых заграничных разведок, предстоящая Матвеева исповедь должна была осветить как отраслевую специфику оказанных услуг, так и порядок их оплаты в валютных сребрениках – помесячную или же аккордно, со взрыва. Самой преамбулой заранее исключалось помилованье, равно как некогда даже беглое, в высоком трибунале, упоминанье дьявола вело на костер, – лишь добровольным признаньем пусть в несодеянном злоумышлении желательно в стадии до замысла, мог подследственный ускорить милосердную концовку. Отсюда любые доводы самооправданья лишь отягчали его участь как покушение притормозить и без того перегруженную машину эпохального судопроизводства.

На беду свою бывший батюшка начал с раздражающей ссылки на лишения в детстве и трудовое благочестие родителей, поелику еще держалось в памяти, чуть было не коснулся юридически-смехотворного эпизода с каруселью. Больше того, при обрисовке единственного известного ему капиталиста весьма преувеличил задушевные качества покойного нэпмана Трушина, церковного старосты к тому же, хотя, невзирая на свое бедственное состоянье, должен был заметить, в какой степени иностранное наименованье полученных от него даров, в частности пьексы и канапе, насторожило начинающего практиканта. Наконец, в лихорадочном запале вовсе неуместной откровенности, то ли из доверия пристально голубому взору следователя, то ли напропалую кидаясь в приуготованную яму, батюшка принялся расхваливать другого своего покровителя и нищелюбца, какого-то там вятского архиерея. Не менее примечательно, что и молодой человек оставил без вниманья столь серьезное, казалось бы, даже самоубийственное признанье, указавшее на явный непорядок в здоровье старика, – не потому, впрочем, что в отмену юношеской брезгливости к мертвечине не обзавелся пока обязательным для анатомов и следователей навыком копаться в отжитой, кровоточащей ветоши человеческой, а просто все это время безотрывно косился на лежавший чуть сбоку, под лампой, ритуальный предмет из Матвеевой котомки.