Пирамида, т.1

– Да... но всякий раз в молчании вашем я читаю приговор себе, хотя не виноват ни в чем. Немое зеркало красноречивей меня подтвердит вам, что по всем показателям, по самой конституции своей вы предназначены для ролей эпического диапазона: полулежать, изрекать, повелевать движеньем глаз. Сивиллы и всякие там Семирамиды и царицы Савские, вообще дамы античной древности – все та же Балкис, Аспазия, Елена или Клеопатра, которая, как вы, наверно, видали в музеях восковых фигур, даже умирает без плебейских содроганий... Вот галерея ваших перевоплощений! – С разгону чуть было не помянул и Юдифь, но в данном случае требовалось изощренное, не зря и доныне с успехом применяемое мастерство анестезирующей ласки: настолько вскружить голову любовнику и врагу, чтобы потом без усилий отделить ее от туловища. – Однако социальный заказ, бич художников, предусматривает сегодня лишь героинь в гимнастерках, больничных халатах, в комбинезонах и с подойниками... Я не смею предлагать вам их как чужое, ношеное белье. Но не отчаивайтесь, дорогая, я ищу и, кажется, что-то уже есть на примете! – по счастью, не было никого поблизости закрепить на бумажке речения признанного ортодокса по части социалистического реализма.

Иногда через весь зал, фойе, стадион, даже целый город порой режиссер ловил на себе ее недвижный, затаившийся взор. Одно время просто избегал встреч с нею, но тут быстро назревавшее тягостное объяснение с неминуемым разрывом в конце было отсрочено целой серией непредвиденных обстоятельств, из них главные – выяснившееся вдруг неизлечимое заболевание сорокинской жены и связанные с ним медицинские хлопоты, затем внезапное поступление Юлии в юридический институт, что объяснялось скорее душевным смятением, нежели сознательным поиском определенного места в обществе. Впрочем, с некоторых пор, наверно, по ущербности настроений из-за все резче обозначавшихся неудач по части вершин и власти, ее привлекало почетное, грозное и, в общем, нетрудное занятие карать внутреннее злодейство в диапазоне от хулиганства до кулацких вылазок. Правда, пришлось бы отрекаться от находившегося в заключении отца, и, конечно, окружающие, сам старик Дюрсо в том числе, не осудили бы ее за довольно частый в те годы, вынужденный и чисто временный поступок, тем более все знали, что именно отец, в чаянии политических перемен и чтоб не расставаться с опекунскими правами, своевременно не отпустил дочь назад за границу, а потом запретительный шлагбаум навсегда отрезал Юлию от итальянской родни, где тоже начали сходить в могилу современники великого Джузеппе, покровители, кредиторы, вкладчики, акционеры обширной и прервавшейся империи. Несмотря на сменяющуюся толкотню кругом всяких гениев по житейской части, мастеров на мелкие дела и просто эстрадных свистунов, она пребывала в гнетущем одиночестве, в постоянной борьбе ложного фамильного величия с убийственной иронией над самой собою. Не закончился ничем и переход на другой факультет, показавшийся Юлии скучнее прежнего...

– Так ты думаешь, что он и в самом деле настоящий ангел? – попеременно спрашивала она у отца, у всех, кто снился ей в тот месяц, у себя самой в зеркале – мысленно.