Пиранья

– Ты такая зашоренная… все живешь в мире навязанных правил, словно тебе лет семьдесят. Нужно жить так, как удобно тебе.

– Даже если мое удобство причиняет неудобство кому-то другому?

– Почему тебе должно быть дело до этого?

– Не знаю… может, потому, что это нормально – чувствовать чужое неудобство или чужую боль? Может, потому, что именно это делает людей людьми?

Кольцов снова брезгливо скривился:

– Это делает людей идиотами, мешающими себе жить. Почему меня должна волновать чужая боль, если она не имеет никакого отношения ко мне? Да если даже имеет – это же не моя боль, к чему мне забивать этим голову?

«Вот потому ты очень плохой портретный фотограф, – едва не выпалила Лена. – Вот поэтому люди на снятых тобой портретах выглядят уродливо и неправдоподобно. Потому что ты не видишь их изнутри, не чувствуешь и не понимаешь. Ты умеешь снять радугу в капле росы на травинке – и совершенно не можешь рассмотреть и передать красоту человеческой души».

К ее огромнейшему разочарованию, закончивший свой монолог Никита посмотрел на часы и озабоченно проговорил:

– Ох ты… я опаздываю уже. Поймать тебе такси?

– Опаздываешь? – растерялась Лена. – Куда, уже ведь почти ночь…

– У меня мастер-класс по ночной съемке, ученики ждут уже, а надо еще добраться. Как я так увлекся… так что – такси поймать или справишься сама?

– Ты иди… тебя ждут ведь, неудобно… я сама… – пролепетала Лена, не в силах даже скрыть, как сильно разочарована и обижена.

Однако Никита, по своему обыкновению, этого не заметил, небрежно чмокнул Лену в щеку и, поправив ремень кофра на плече, пошел к пешеходному переходу.

Крошина постояла какое-то время, дожидаясь, пока его чуть ссутуленная фигура скроется из вида, и, вздохнув, подошла к обочине, поднимая руку, чтобы поймать такси.

Сидя на заднем сиденье, она глотала слезы разочарования и отчаянно жалела себя. Такое поведение Никиты было не в новинку, но почему-то именно сегодня, после такой долгой разлуки, она надеялась, что у них еще может быть какой-то шанс. И вот он снова ее бросил, в буквальном смысле – бросил посреди улицы в чужом районе поздним вечером.

«Наверное, я большего и не заслуживаю. Со мной можно – вот так, а с той же Юлькой – нет, потому что она-то подобного ни за что бы не позволила. И мужчин она выбирает таких, что готовы ради ее внимания в огонь и в воду. А мне всегда приходится довольствоваться тем, кто посмотрел в мою сторону хотя бы дважды».

Лена знала, что Юльку всегда удивляет ее низкая самооценка, ее склонность к самоуничижению – как будто в детстве Лену недолюбили, хотя это, разумеется, было совершенно не так. Папа, Денис Васильевич, обожал единственную дочь, баловал, проводил с ней все выходные, насколько это позволяла его работа. Мать, Наталья Ивановна, хоть и была довольно строгой, но практически ничего Лене не запрещала, привечала в доме ее приятельниц и устраивала для них чаепития. Это потом, когда Лена сперва отказалась идти по стопам родителей и становиться адвокатом, Наталья Ивановна начала выражать недовольство, а уж когда застрелился Денис Васильевич, не выдержавший того, что дочь узнала правду о его деятельности в девяностых, мать и вовсе отдалилась от нее. Сейчас они изредка перезванивались, но почти не виделись – если только Наталья Ивановна не была адвокатом в тех делах, что вела Лена, но и тогда их отношения ничем не отличались от служебных. Никто, глядя на них, не догадался бы, что это мать и дочь. Но это все случилось гораздо позже, у Лены не было шансов вырасти неуверенным в себе человеком, ее любили и поддерживали, однако в личной жизни Крошиной всегда творился бардак. Она была успешна на работе и совершенно бездарна в личной жизни. И что с этим делать, так и не поняла.

В квартире было тихо, только в ванной шумела вода – значит, Юлька дома и принимает душ на ночь глядя. Лена повесила плащ, скинула туфли и сунула ноги в старенькие тапки, чувствуя, как в носу защипало.

«Вот, и я для Никиты как такие тапки, – в который уже раз подумала она. – Надо – надел, не надо – задвинул в пыльный угол под кровать».

– …И не смей мне больше звонить, понятно? – вдруг донеслось из ванной, и Лена прислушалась – похоже, Юлька разговаривала со своим Стасом, и они явно ссорились. – Нет, меня не интересуют твои оправдания, прибереги их для следующей дурочки. Да! А я не собираюсь терпеть твои выходки. Нет, не боюсь. Гладышев, ты не единственный режиссер в этой стране, под чьи проекты дают деньги. И я уже не провинциальная актриса, которую пригласили на второстепенную роль в сериал! Да, вот так!

Шум воды прекратился, и Лена еле успела юркнуть в комнату, чтобы Юлька не подумала, будто она подслушивала.

– О, ты вернулась наконец? – Голос Воронковой звучал так, словно минуту назад не она разносила своего любовника по телефону. – Горишь на работе?

– Вроде того, – вымученно улыбнулась Лена, понимая, что не может сказать Юльке правду.

– А с лицом что? Ты плакала?

– Нет… устала просто, – пряча глаза, пробормотала Крошина, но обмануть подругу, знавшую ее с первого класса, конечно, не удалось.