Пиратское Просвещение, или Настоящая Либерталия

В интеллектуальном плане эту небольшую книжку можно считать вкладом в некий большой проект, суть которого я впервые изложил в эссе, озаглавленном «Запада никогда не существовало» (оно также появилось в свет в форме маленькой самостоятельной книжки на французском языке), и которым я продолжаю заниматься теперь в рамках совместного проекта [4] с британским археологом Дэвидом Уэнгроу. Прибегая к модным в наше время словечкам, его можно было бы назвать проектом по «деколонизации Просвещения». Не подлежит сомнению, что многие из тех идей, которые мы рассматриваем сегодня как результат деятельности европейских просветителей, использовались между тем для оправдания беспримерной жестокости, эксплуатации и истребления трудящихся не только у себя на родине, но и на других континентах. Впрочем, огульное осуждение просветительской мысли тоже довольно странно, учитывая, что это, возможно, первое в истории интеллектуальное движение, вдохновленное по большей части женщинами, в стороне от официальных институций – например, университетов, и с ясно выраженной целью подрыва всех существующих органов власти. К тому же, как нередко показывает исследование первоисточников, мыслители Просвещения часто вполне откровенно признавали: истоки их идей находились далеко за пределами того, что мы называем сегодня «западной традицией». Приведу один только пример, который будет рассмотрен подробнее в другой книге. В 1690-е годы, примерно в то самое время, когда пираты утверждались на Мадагаскаре, губернатор Канады граф де Фронтенак содержал в своем доме в Монреале что-то вроде протопросветительского салона, в котором вместе со своим помощником Лаонтаном обсуждал вопросы социального характера – христианство, экономику, сексуальные нравы и проч. – с вождем гуронов Кондиаронком, по своим позициям эгалитаристом и скептическим рационалистом, придерживавшимся мнения, что карательный аппарат европейского права и религии сделался необходим лишь благодаря экономической системе, организованной так, что она неизбежно должна порождать именно то поведение, которое этот аппарат призван подавлять. Впоследствии, в 1704 году, Лаонтану довелось опубликовать книгу со своей собственной редакцией некоторых его замечаний в ходе этих дебатов, и книга эта мгновенно сделалась бестселлером во всей Европе. Едва не все значительные деятели Просвещения в конце концов старались написать нечто подобное. Однако личности вроде Кондиаронка каким-то образом вычеркивались из истории. Никто не отрицает того, что сами эти споры имели место; но обычно предполагается, что когда пришло время их описать, люди вроде Лаонтана попросту игнорировали всё, что на самом деле говорил Кондиаронк, и выдали вместо того некую «фантазию благородного дикаря», полностью заимствованную из европейской интеллектуальной традиции. Иными словами, мы спроецировали в прошлое идею о том, что была некая самодостаточная «западная цивилизация» (концепт, которого на деле до начала ХХ века даже не существовало) и с поистине извращенной иронией использовали упреки в расовом высокомерии со стороны тех, кого мы обозначаем как «западных людей» (что по существу служит сегодня эвфемизмом вместо «белых»), как повод для того, чтобы исключить всех, кроме «белых», из числа лиц, имевших какое-либо влияние в истории, и в интеллектуальной истории в особенности. Как будто история, особенно – радикальная история, сделалась своего рода моральной игрой, где всё, что требуется на деле, – это показать, что автор вовсе не стремится оправдать великих людей истории за проявленный ими (безусловно, весьма реальный) расизм, сексизм и шовинизм; при этом не замечают почему-то, что книга объемом в четыреста страниц, в которой Руссо подвергается нападкам, остается при этом книгой о Руссо объемом в четыреста страниц.

Помню, какое сильное впечатление произвело на меня в детстве интервью с суфийским писателем Идрисом Шахом, отметившим, насколько странно ему видеть, что такое множество умных и достойных людей в Европе и Америке впустую тратят так много времени на демонстрации протеста, скандируя имена людей, которых ненавидят, и размахивая их портретами: «Эй, эй, Эл-Би-Джей, сколько сегодня убил ты детей?» [5] Неужели они не понимают, как сильно тешит это политиков, которых они порицают? Именно подобные замечания, как мне кажется, постепенно убедили меня отказаться от тактики протеста и принять тактику непосредственного действия.

Отчасти этим объясняется мое негодование, которое временами ощущается в этом эссе. Отчего мы не считаем людей вроде Кондиаронка значительными теоретиками свободы человека? Они, очевидно, этого заслуживают. Отчего в такой личности, как Том Цимилаху, мы не признаём одного из пионеров демократии? Отчего заслуги женщин, которые, как известно, играли важную роль в обществе гуронов и бецимисарака, хоть имена их по большей части и утрачены, мы опускаем, даже когда всё же рассказываем об этих людях – подобно тому, как имена державших салоны женщин, как правило, не вошли в историю самого Просвещения?