Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

– Ну, что там? – Пани Новак прижимает сжатые кулаки к груди, и они тонут в пышном жабо. – Есть ли новости о Юлии?

– Нет, пани Новак. Меня только спрашивали, не ссорились ли мы с ней накануне.

Она ахает, ее светло-зеленые глаза сначала округляются от изумления, но тут же суживаются в гневе:

– Это они что – подозревают наших девочек? Подозревают тебя?! Да как они могут!

Пани Новак невысокая, но может производить подавляющее впечатление. Вот как сейчас – рядом с ней я чувствую себя маленькой, хотя на полголовы выше наставницы.

– Не волнуйся, Магдалена. Никто не думает о тебе дурно. Во всяком случае, я точно не думаю, – тараторит пани Новак, теребя все украшения, что на ней есть: сжимает подвеску, дергает серьги, крутит на пальце кольцо. – Ведь если ты говоришь, что с Юлией не ссорилась, то, значит, так и есть. Я тебе верю.

Меня вдруг пронзает стыд, глаза жжет.

Пани Новак быстро понимает, что я на грани, и раскрывает передо мной объятия:

– Милая моя, милая Магдалена. Тебе одиноко, да? Ты ведь так любила нашу Касю, вы так дружили! А теперь ты осталась одна. Бедная, бедная моя девочка…

С этими словами она гладит меня по спине и слегка покачивается, а я рыдаю, спрятав лицо в кружева ее воротничка, зажав себе рот ладонью.

Под шепот и участливое причитание пани Новак я успокаиваюсь и уже могу стоять без поддержки.

– Полегчало? Держи, вытри глазки. – Она протягивает мне вышитый гладью платочек. – А теперь тебе стоит умыться холодной водой – чем холодней, тем лучше – и лечь спать с легким сердцем. Ты ни в чем не виновата, не забывай об этом. Не виновата.

Я зачарованно киваю, почти веря ее словам.

– Давай, иди к себе. Скоро прозвонят отбой. Поисками Юлии уже занимается полиция. Может статься, ты проснешься, а ее уже найдут. В плаще из листьев, в короне золотой, – шутит она.

Мне нравится эта черта пани Новак, но сама бы я не смогла шутить, когда на душе кошки скребут.

Распрощавшись с наставницей, я отправляюсь в наше крыло. Отбой и правда уже скоро. Какой пустой, тревожный день! Начался кровью, кончился слезами. Умыться бы и забыть о нем.

По пути я решаю забежать в танцевальный класс – вдруг Данка решила не брать мои вырезки. Сомнительно, но все же…

Двери слегка приоткрыты, и я заглядываю внутрь одним глазком. Там, в темном зале, кто-то есть.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы различить силуэт, движущийся в мертвенном свете растущей луны. Это девочка из младших классов.

– Раз, два, три, четыре, – шепчет она отчетливо. – Раз, два, три, четыре.

Форменные туфли стоят у порога, девочка скользит по паркету в одних чулках, а те гармошкой сбились на широких щиколотках. Еще через секунду я вижу высеребренный пух вокруг головы и понимаю, кто передо мной.

– Раз, два, три, четыре…

Первогодка продолжает считать шаги и кружиться, наклоняться и поднимать руки над головой, протягивая их к луне. Ее движениям не хватает отточенности и грации, а музыка звучит где-то в ее мечтах, но я вижу человека, который от всей души наслаждается танцем. И самое острое удовольствие находит в том, что ее никто не видит.

Поэтому я отворачиваюсь и оставляю девочку наедине с собой. Иногда это самое милосердное, что мы можем сделать друг для друга.

Умывальня предназначена для всех трех дортуаров, но я выработала привычку приходить раньше или позже остальных. Распускаю узел, скрепляющий дурацкий матросский воротничок, и плещу холодной водой себе на шею, лоб и щеки. Смываю соленую патину с ресниц. У воды привкус металла и гнили.

Внутри черепа снова поднимает плоскую змеиную голову боль. Такая бывает после плача: будто мозг сдавила огромная рука, а после резко отпустила. Перед глазами проплывают цветные круги – оранжевые, желтые, малиновые. Я почти теряю равновесие и опираюсь на умывальник, с урчанием глотающий воду.

И слышу стук.

Кто-то стучит в стену умывальни из моей комнаты.

Три удара. Пауза. Еще три. И еще. Пауза.

– Дрянь. – Сплевываю остатки воды, сдуваю приставшие к губам мокрые волосы и отталкиваюсь от раковины.

Выскакиваю в коридор, толкаю дверь собственной спальни и замираю.

Сверху медленно опускается легкое перышко, выдернутое из подушки. Я сама утром пристроила его сверху на дверь, чтобы знать, не заходил ли кто-то, пока меня не было. Выходит, не заходил, но…

На столе лежит моя папка с газетными вырезками.

Кто положил ее сюда? Данка разгадала мой трюк с пером?

Подхожу на деревянных ногах, развязываю матерчатый узел, открываю.

Все вырезки со статьями об университете истерзаны ножницами, лица на фотографиях грубо замалеваны карандашом. И крапива. Множество аккуратно высушенных крапивных листьев теперь наполняет все пространство, распространяя сладковатый запах умершего лета.