Пирог с крапивой и золой

Дана чувствует мое приподнятое настроение, и оно ей решительно не нравится. Ускользаю из-за стола, пока меня не втянули в еще одну бессмысленную беседу и не испортили чудесный день.

После полудня те, кто сумел отличиться, приступают к отработке проступков. Гремят ведра, кто-то причитает громким шепотом.

Сегодня пятница, поэтому занятий по домоводству нет ни у кого. В пансионе все больше идут творческие занятия и малочисленные кружки. В первые четыре года нам давали попробовать все, а в выпускном классе мы занимаемся только тем, что получается лучше всего. Данка ходит выпускать пар на верховой езде, Клара пишет картины маслом, а Мария так и не бросила «ангельский» хор, в который мы раньше ходили вместе. Слышу, как они распеваются далеко-далеко, а пани Мельцаж бьет своей жуткой тростью в паркет, подгоняя гимнасток с лентами. Все это правильные увлечения для правильных девиц.

Сердце стучит прямо о папку, прижатую к груди.

Я выбираю класс, который будет принадлежать мне на ближайшую пару часов. В каких-то уже сидят и шепчутся над уроками ученицы второго и третьего года. Я могла бы их выгнать, едва прикрикнув, но вместо этого иду дальше.

Возня за одной из дверей вдруг привлекает мое внимание. Слышу горестный плач и хихиканье.

— Мажь ее, мажь! И губы зеленым!

— Н-не надо! Я же п-попросила прощения…

— Ха-ха, будешь как клоун!

— Клоунесса Фифа!

Голоса совсем детские, не старше первогодок.

— И лиловым, лилового не жалей!

— Не троньте хоть очки…

— А ну, молчи, жидовка.

Не задумываясь, толкаю дверь и вижу, как девчонки копошатся, облепив свою жертву. Кто-то держит ее за голову, обхватив под подбородком, а их лидер разрисовывает несчастной лицо цветными мелками.

— Что это тут у нас? — грозно спрашиваю с порога.

Девочка с мелками оборачивается ко мне с самой невинной мордашкой.

— Ой, панна! А мы с девочками играем. Если шумели, вы простите, больше не будем, — и потупила глазки, дрянь.

В три широких шага приближаюсь к нахалке вплотную и отодвигаю ее в сторону. Слух и интуиция меня не подвели: скрючившись в три погибели, на стуле сидит моя давняя знакомая — лупоглазая пария первого года. По ее картофельному лицу текут разноцветные слезы, брови вымазаны красным, а в трещинах обкусанных губ пролегли зеленые прожилки. Она тихо скулит. Растоптанные мелки и листы для рисования разбросаны по полу. На некоторых виднеются цветные следы подошв. Очков малявки нигде не видно.

— Играете? Это, по-вашему, игра?!

— Да, а вам-то что с того? — выкрикивает кто-то, но не высовывается.

Их лидер, девчонка, которая еще в прошлый раз преследовала мою малявку, улыбается, как это умеют только всеобщие любимицы — нагло и бессовестно. Но ни слова при этом не говорит.

— Еще раз такое замечу, — обращаюсь к ней и ни к кому другому, — и вы будете скоблить конюшню до летних экзаменов. Я вам это устрою.

— Серьезно, панна? — вскидывает бровь соплячка.

С меня хватит. Без долгих разговоров беру ее за ухо и волоку к выходу. Девчонка только раз пискнула и заткнулась. Гордая.

Отпускаю раскаленный хрящик только в коридоре и вижу, что все остальные тоже покинули класс.

— Будем считать, что ты меня поняла.

Уже не оборачиваюсь, но чувствую, как в спину ударяет волна чистой ненависти. Закрыв за собой дверь, вижу, как разукрашенная первогодка сидит на полу среди бумаг и мелков и пытается выправить погнутую дужку очков. И зачем она мне сдалась? Ходячее недоразумение. Я бы и сама над ней посмеялась в их возрасте.

Со вздохом наклоняюсь и собираю те листы, до которых могу дотянуться. Часть из них совсем чистая, еще можно рисовать, на некоторых — кривоватые, но яркие картинки. Сбиваю в ровную стопку и протягиваю девочке.

— Держи, — говорю я.

Очки сели как попало, лицо все еще в разводах пастели, она же изгваздала форменное платье.

— Идем, умоешься.

Тащу девочку до рукомойника и обратно, придерживая за плечо. Помогаю очистить форму и привести в порядок волосы с очками. Будто она мне кто-то. А я даже имени ее не знаю.

— Зовут как, малявка? —спрашиваю грубовато. Это ж надо так без мыла влезть в мою жизнь со своими проблемами!

— Сара Бергман, панна.

Со стоном падаю за парту. Еврейка. Что ж, это многое объясняет. И не сулит несчастной Саре ничего хорошего. Я слышала о погромах целых кварталов. Слышала и о более страшных вещах, идеях, теориях. Мне жаль девчонку, неприятности которой явно не ограничатся школьными годами. Мерзко судить людей за то, что они не в силах ни выбрать, ни изменить.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей о судьбе первогодки, принимаюсь за свои дела. Работа идет быстро, и уже через полчаса я раскладываю на двух соседних партах восемь картонок для просушки — если этого не сделать, они слипнутся между собой, ведь клей жидкий, а газетная бумага тонкая. Сара в это время тихо возится со своими картинками в дальнем углу. Трижды обругав себя за излишнюю мягкость, я все же подсаживаюсь к ней и спрашиваю:

— Что рисуешь?