Писарев

Внимание Писарева как реалиста привлекали те философские системы прошлого, которые объясняли все происходящее в мироздании действием механических, физических и других сил, которые можно наблюдать и проверить. Его интересовали теории, близкие ему по духу отрицания, тяготевшие к миру действительности, понятные в силу их простоты и реальности. Этим объясняется его расположение к философам-материалистам древности, которые «с первого шага отодвинули весь Олимп и на место живых человекообразных богов поставили неодушевленные стихии и слепые силы природы». Он приветствовал, например, философию Эпикура, которая признает «свидетельства наших чувств за единственный достойный источник знания» и настойчиво проводит мысль о том, что все во Вселенной происходит «само собою, по внутренней необходимости, без вмешательства богов и высших бестелесых существ… что ничто в мире не уничтожается и не возникает из ничего…» (8, стр. 96).

Писарев обычно старался держаться в стороне от полемики по частным, специальным философским вопросам. В борьбу на философском поприще он вступал только в случае суровой необходимости, когда этого требовали интересы политической борьбы, когда надо было отстоять идейные позиции своего направления, вскрывая за туманными порою философскими рассуждениями вполне реальные интересы противной стороны. В этом случае Писарев выражал желание воспользоваться и «диалектикой»[2] как орудием политической борьбы. Но если «диалектика» отрывается от действительности, от злободневных вопросов времени и уходит исключительно «в область слов» или если разногласия по принципиальным вопросам слишком значительны и полемика не обещает привести ни к какому «осязательно-практическому жизненному результату», то он просто отворачивался от своих оппонентов, обходит их пренебрежительным молчанием. «…Кто не сходится с нами в основании, — говорил он, — с тем мы считаем всякий спор совершенно бесполезным…» (19, стр. 112).

Писарев был убежден, что заниматься словесными перепалками в сфере отвлеченной мысли — значит пойти на поводу у противников, «углубиться в самих себя, заняться диалектическими выкладками, воскресить покойный гегелизм и зарыться по уши в какую-нибудь отвлеченную систему». А пойти на это, «когда вокруг кишит живая жизнь», он, как реалист, считал преступным. Но если уж Писарев принимал вызов, то не давал увлечь себя в туманные дебри замысловатой фразеологии идеалистической философии. Он сразу старался перейти на понятный всем язык жизни и предупреждал, что он будет настойчиво бороться за свои принципы, но «предметом этой борьбы будет действительная почва, а не отвлеченная, схоластическая теория» (19, стр. 109). В одном из писем, присланных из тюрьмы Благосветлову, Писарев сообщал, например, что намерен выступить со статьей о произвольном зарождении против «пакостных интриг парижских академиков», но дать им отпор «не со специально научной, и даже не с философской, а с общественной точки зрения» (23, стр. 363).