Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда? Беседы в пути

Определение, мне кажется, имеет двойной смысл. Первый (наверно, это вы и имели в виду): работая, я от книги к книге искал свою прозу. Так оно и было, наверно. Мои биографические книги не похожи одна на другую. И по замыслу (хотя на первый взгляд это звучит несколько условно применительно к жизнеописанию), и по отношениям, устанавливаемым между автором и героем, и по образной системе, и стилистически (композиция, язык и проч.) они решительно одна от другой отличаются. Сопоставьте хотя бы «Брюллова» и «Даля». Или биографию Крамского и повесть о собирателе сказок Афанасьеве. Я никогда не «придумывал» язык и стиль новой книги, ее образную систему: ее проза рождалась сама собой, пока осмыслялась и развивалась тема, пока собирался и обдумывался материал и в значительной степени, когда книга уже писалась. Эти поиски завершились четверть века спустя, в середине восьмидесятых. Завершились они биографическим романом «Грустный солдат». Это роман – о Гаршине. Здесь я могу повторить: сравните первого ЖЗЛ-ского «Гаршина» с «Грустным солдатом» – ничего общего. Хотя в целом мое отношение к герою не изменилось. Но это были Гаршин, жизнь Гаршина, воспроизведенные другой прозой.

Но у определения искал себя в прозе есть и другой, не менее значимый смысл. Помните, Гоголь в статье о живописце Александре Иванове замечательно говорит о том, что, пока художник работает над картиной, не только она меняется под его кистью, но работа изменяет и его самого. Каждая книга меня изменяла, из работы над каждой я выходил обновленный, другой. Рос и углублялся опыт, обреталось новое умение, но и взгляд на мир изменялся, на происходящее в нем. Суждения становились более зрелыми и, наверно, более самостоятельными (я надеюсь, во всяком случае). Более совершенными становились и творческие приемы. Захотелось энергичнее попробовать себя на других дорогах литературы. Отъезд помог мне в этом. Отсутствие нужных книг, архивов, общений, невозможность путешествовать по местам жизни героя (я, за редкими исключениями, писал о России) облегчило, во многом сделало само собой разумеющимся мое расставание с биографическим жанром. Но главная причина этого расставания была, конечно, иной. Для меня настала пора новой прозы, и работал над ней уже совсем иной автор, нежели тот, который некогда получил возможность написать свою первую книгу – биографию Гаршина для серии ЖЗЛ.

ЕЦ Обычное чувство писателя, оказавшегося в эмиграции, это ощущение своей ненужности, точнее – полной ненужности своей работы. Помню рассказанную вами в письме (в марте 1998-го) маленькую новеллу. Тогда только что появилась ваша книга «Цвета Толстого» – интереснейшее исследование о том, как в зависимости от психологического состояния героев меняются краски в палитре писателя. Конечно, я спросил: в каком издательстве вышла книга? Вы ответили со спокойной улыбкой: «Книга эта на самом деле «нигде не вышла»… Мой зять, хороший книжный график, сделал дизайн и набрал текст на компьютере, а я, накопив некоторую сумму денег, для того потребную, напечатал в недальней «друкарне» сто экземпляров. Эти экземпляры разослал тем, о ком знал, что им может быть по-настоящему нужна такая книга, а также в университетские (и не только) библиотеки… Несколько немецких, американских и английских адресатов меня поблагодарили, большая часть этого не сделала, ни одно российское учреждение, включая Пушкинский дом, не потрудились даже сообщить, что книга получена».