Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда? Беседы в пути

ЕЦ В одном из ваших писем (12 ноября 2002) – горькое признание: «Живу с усталой душой. Под собою не чуя страны (в самом широком смысле слова – бытового, бытийного, подчас и духовного материка.) В моем возрасте пора уже на все махнуть рукой и доживать – не умею. Я плохой верующий (это тоже меня огорчает): умом понимаю, что надо отдаться на волю Его, да и не умом только – всем своим существом, но, как большинство евреев, мучим страхами – сегодняшними, вчерашними, завтрашними. Они оттесняют в душе мою веру, оттесняют меня от веры, погружают в уныние – все это я тяжело переношу: и само состояние, и сознание его греховности, часто и неразумия».

Помогает ли вам творчество «восстанавливать», ежедневно воссоздавать себя заново?

ВП Я из тех пишущих людей, которым необходимо ежедневно подходить к верстаку. Без этого жизнь становится скучной, теряет интерес, кажется, что остаток жизненных сил утрачивается понемногу. Толстой писал своему другу Страхову: «Я очень хорошо знаю это чувство… всё как будто готово для того, чтобы писать – исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела. Недостает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать…»

В последнее время мне стало недоставать этой энергии заблуждения. Всё чаще стало «не работаться». Дни без работы томят, тяготят, огорчают. Жизнь становится иной, чем прежде.

ЕЦ Полвека вы, если можно так выразиться, были частью литературной Москвы: издали много книг, общались и дружили с прекрасными поэтами, прозаиками, литературоведами. С некоторыми активно переписывались. Но воспоминания ни о ком из них не написали. И это – при вашей человеческой и творческой отзывчивости. Есть ли внятная причина тому?

ВП Я не веду дневника, не делаю для себя подробных заметок. Хочешь написать воспоминания, и непременно начинаешь присочинять. Не говоря уже о том, что мемуары это литература, они – строятся, материал подчиняется замыслу архитектора. Я как писатель-биограф прочитал множество мемуаров и, сопоставляя написанное в них с другими источниками, с документами, очень часто находил неточности, подчиненность материала авторской идее и композиции. Да и память штука ненадежная. Когда читаешь, например, прямую речь героя, пересказанную мемуаристом три десятилетия спустя, подчас справедливо сомневаешься в достоверности текста. И так далее. Всё это не мешает мне очень любить мемуаристику и всегда охотно работать с ней. Но самому писать мешает. Иногда начинаешь «вспоминать», и тотчас начинаешь чувствовать несовпадения между тем, что ты пишешь, что помнится и что хотелось бы написать.

ЕЦ Многие русские писатели подолгу жили заграницей – Гоголь, Тургенев, Тютчев… Однако они не считали себя эмигрантами. Относите ли вы к себе это понятие – эмигрант?

ВП Гоголь, Тургенев, Тютчев и не были эмигрантами. Они подолгу жили за границей, случалось, там и умирали (Тургенев), но уезжали, чтобы вернуться. Я уезжал насовсем. Поэтому я отношу к себе понятие «эмигрант».

Для нас, россиян, это слово ныне звучит осуждающе. Так было не всегда. В выпущенном еще в советские годы (1984) академическом четырехтомном Словаре русского языка, который стоит у меня на полке, примером к понятию «эмигрант» даны восторженные слова известного революционера Морозова: «Итак, я тоже эмигрант, как Герцен, как Бакунин, как Огарев, как Лавров! Я тоже изгнан из своей родины за гражданскую свободу, за республику». В России понятие «эмигрант» до сих пор еще очень связано с понятием насильственного или добровольного «изгнанничества». В Германии (как и в других странах Запада) живут тысячи людей, переехавших сюда из разных стран мира, чтобы жить и работать; между тем термин «эмигрант» здесь мало употребителен.