Писатель путешествует

Но в Швейцарии не только прятали деньги: в годы Первой мировой войны здесь спешили спрятаться художники-авангардисты, здесь нашел себе надежный приют Владимир Ильич в компании с другими революционерами; может быть, он даже играл в шахматы с Тристаном Тцара, основателем дадаизма: ведь они бывали в одном кафе. Вполне возможно, этот опасный мечтатель вознамерился реализовать в сфере реальной политики мысли дадаиста, решившего разложить искусство на первичные элементы, или идеи Андре Бретона, пропагандировавшего сюрреалистическое видение мира: так встретились на анатомическом столе советской действительности революция и миллионы трупов. В скучном, думающем лишь о деньгах городе Цюрихе дадаисты создают кабаре «Вольтер». Здесь родился «Улисс», в этой стране обосновались Томас Манн и Герман Гессе. На берегах озер, главным образом самых модных, Женевского, Цюрихского, а также, конечно, в окрестностях Люцерна, приобретали виллы голливудские кинозвезды и скопившие состояние футболисты. Сюда, в свой родной город Берн, бежал после прихода к власти нацистов Пауль Клее. Не захотел он, профессор Баухауса, быть повешенным рядом со своими полотнами. Можно сказать, он был самым знаменитым швейцарцем, и Берн отдал ему должное, построив огромный музей. В принципе — прекрасное здание, практически же здание, которое выполняет свои функции. Не здесь родился Александр Колдер, создатель мобильной скульптуры, который после одного визита к Мондриану отказался от всех прежних представлений о живописи; но здесь родился и здесь же умер его последователь Жан Тэнгли, для которого построил музей другой город, Базель. В галереях висит множество картин знаменитых художников, но едва ли можно найти самые известные их работы, скорее — второстепенные. Пожалуй, здесь больше всего уличных скульптур, но среди них нелегко увидеть действительно выдающиеся. Финансистам не нравится, что мир считает их этакими бесчувственными автоматами, и поэтому они охотно дают деньги на искусство. Они, дескать, тоже художники, и тоже, конечно, заслуживают уважения; но в действительности они — хитрые дельцы, они дают то, в чем могут уверить мучающихся сомнениями покупателей, что это хорошо, и навязывают им то, что не столь хорошо: дескать, это тоже хорошо. Иной вариант я даже представить себе не смею: даже художники не знают, что из их продукции относится ко второй категории… В то же время на венгерский вкус — утешение, что страна не сплошь утыкана памятниками. Ну ладно, Цвингли в Цюрихе — понятно, в Женеве без монумента Реформации не обойтись; но приятно, что вокруг не мельтешат неведомые герои швейцарской истории. Швейцарцы словно пропустили одну ступень превращения в нацию: создание символического пространства. И все ж таки приятней смотреть в Цуге на разбитое железное сердце, чем, сидя в тени гигантской конной статуи, латать свое действительно разбитое сердце, напевая с надрывом: «Пожалей мое бедное сердце, нечем больше утешиться мне».

А вообще-то швейцарский франк — это своеобразная встреча финансов и культуры. Решение о том, что на купюры должны попасть выдающиеся представители швейцарской культуры, было принято путем референдума. Если денег у тебя мало, ты можешь познакомиться с портретом Ле Корбюзье: его на тысячной шкале оценили в десять франков. Композитор Артур Хоннегер на этой шкале поднялся немного выше, на двадцатку. Полусотенную купюру отдали женщине — отдали, конечно же, из гендерной политкорректности, уверены мужчины, которых просто корежит от всей этой свистопляски вокруг женского равноправия: хоть одна собака знает, кто такая была эта Софи Тойбер-Арп, кроме того, что она была женой Жана (по мнению других, Ганса) Арпа? Джакометти — на сотенной купюре; конечно, Альберто. Его отец, Джованни, и сам был первоклассным живописцем, но ведь рядом с прожектором свет карманного фонарика вообще не виден, сказали бы мы, пользуясь исключительно недоброжелательным сравнением. Литература получила место на двухсотенной купюре, и представлена она личностью Шарля Фердинанда Рамю, прекрасного романиста, о котором, увы, ничего не знают даже те, кто что-то слышал про другого швейцарца, Дюрренматта. Самым ценным, тысячным по тысячной шкале, стал Якоб Буркхардт, хотя о нем даже историки гадают, кто он такой: то ли знаменитый банкир, то ли философ, то ли раввин-чудотворец; впрочем, поскольку он — на тысячной купюре, то его черты в памяти туристов вряд ли будут запечатлены.