Писатели и советские вожди

Заметим, что слово «необоснованно» может применяться только в том случае, если бы публикаторы датировали письмо Эренбурга сами,то есть если бы Эренбург непоставил на письме даты. Надо думать все же, что Костырченко, не доверяя публикаторам «Источника», подлинника письма Эренбурга вождю сам не видел. Между тем на нем, как и на шести других напечатанных на машинке письмах Эренбурга Сталину (1934–1950 гг.) и на всей его деловой корреспонденции советской поры — даты неизменно ставились самим автором.

Вернемся к цитате из Костырченко. Утверждение об эренбурговской безопасности абсолютно нелепо. Да, Сталин считал, что Эренбург ему еще пригодится, но разве ему бы не пригодился, скажем, абсолютно преданный Михаил Кольцов? Надо, мягко говоря, не понимать ту эпоху, чтобы думать, будто кто-то из имевших дело со Сталиным мог чувствовать себя в безопасности — и члены Политбюро не были застрахованы, разве что крупные физики, работавшие над ядерным оружием, и то… Что же касается Эренбурга, то его судьба неоднократно висела на волоске — в 1938 г., когда у него во время процесса над другом его юности Н. И. Бухариным отобрали зарубежный паспорт [1233]; в 1939 г., когда Сталин отдал прямое распоряжение о его аресте [1234]; в начале 1945 г. (то есть в пору безусловно всемирной славы Эренбурга-публициста), когда Сталин обвинил Фадеева в том, что тот окружил себя шпионами, среди которых был назван Эренбург [1235]; в 1949 г., когда в списке лиц, подлежащих аресту, предоставленном Абакумовым, имя Эренбурга стояло одним из первых [1236]; наконец, если бы за процессом «врачей-убийц» последовали процессы над деятелями культуры еврейского происхождения (чего нельзя было исключить, останься Сталин жив), то чаша эта не обошла бы Эренбурга; не говоря уже о том, из кого только не выбивали на Лубянке показания против Эренбурга — так, про запас…

Рассуждая о событиях января-февраля 1953 г., автор пишет о незаменимости Эренбурга для сталинского режима: «Незадолго до этого он немало потрудился, прикрывая от критики Запада шовинистическую политику Сталина: 27 января писатель во время вручения ему международной Сталинской премии за укрепление мира между народами заявил, явно пытаясь успокоить западное общественное мнение: „Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, он прежде всего патриот своей Родины и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира“» [1237]. В 1994 г. Костырченко чувствовал в этих словах и «риск» и «определенный подтекст» [1238]. Теперь он не понимает, как и в случае 1948 г., что стрела этой полемической по отношению к тому, что звучало в тогдашней советской прессе, фразы обращена не за границу, а внутрь СССР. В самый разгар махровой антисемитской кампании, когда евреев огульно обвиняли в предательстве, на всю страну из Кремля прозвучал голос Ильи Эренбурга, отвергшего эти бредни. Известно, что перед церемонией в Кремле ответственный сотрудник ЦК КПСС В. Григорьян рекомендовал Эренбургу в его речи обязательно осудить арестованных врачей — о своей реакции на это Эренбург написал в мемуарах: «Я вышел из себя, сказал, что не просил премии, готов хоть сейчас от нее отказаться, но о врачах говорить не буду…» [1239]. Приведя далее в мемуарах «Люди, годы, жизнь» слова из своей речи, которые как раз процитировал Костырченко, Эренбург продолжал: «Эти слова были продиктованы событиями, и я снова вернулся к тому, что меня мучило: „На этом торжестве в белом парадном зале Кремля я хочу вспомнить тех сторонников мира, которых преследуют, мучают, травят, я хочу сказать про ночь тюрем, про допросы, суды — про мужество многих и многих…“ В Свердловском зале было тихо, очень тихо. Люба потом рассказала, что, когда я сказал о тюрьмах, сидевшие рядом с нею замерли. На следующее утро я увидел в газете мою речь выправленной — к словам о преследовании вставили „силы реакции“: боялись, что читатели могут правильно понять мои слова и отнести их к жертвам Берии» [1240].

О последствиях для Эренбурга его письма Сталину Костырченко пишет так: «Сомнения писателя (заметьте: сомнения, раньше говорилось всего лишь о попытке заручиться благословением вождя. — Б.Ф.) дошли до всесильного адресата, который тем не менее не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими появился и автограф Эренбурга» [1241].