Писатели и стукачи. История литературных доносов

Если уж говорить о чьей-либо вине, то прежде надо бы понять мотивы участников этого скандала. На мой взгляд, Мандельштам просто обязан был в предисловии к этой книге разъяснить ситуацию и назвать авторов использованных переводов. Однако для издательства это было неприемлемо, поскольку упоминание ещё двух авторов предполагало выплату дополнительных гонораров, что могло сделать печатание книги нерентабельным. Именно поэтому даже в покаянной газетной заметке представителя издательства не было речи об авторах исходных вариантов перевода.

Но всё это проблемы сугубо меркантильные. Гораздо важнее то, что произошло потом. Поначалу Горнфельд с Мандельштамом обменивались язвительными заметками в газетах, которые с удовольствием освещали эту склоку. Карякин обратился в суд, но судился не с Мандельштамом, а с издательством. Ну а затем в дело вступила тяжёлая артиллерия в лице «Литературной газеты». По заказу её главного редактора, старого большевика Семёна Канатчикова, которого партия командировала в литературу, публицист Давид Заславский написал фельетон, в котором, обвиняя Мандельштама в плагиате и нечистоплотности, назвал его «отравителем литературных колодцев, загрязнителем общественных уборных». Не исключено, что Заславский искренне верил в собственную правоту. Вот что написал он Горнфельду:

«У меня такое впечатление,  что не издательство "ЗиФ" главный виновник в обмане, а сам же Мандельштам, который вероятно надувал издательство и выдавал свою "работу" за перевод или за обработку оригинального перевода с подлинника».

Это «впечатление» стало основой для другого фельетона, вскоре появившегося в газете «Правда», где имени Мандельштама автор не упоминал, однако намёк был достаточно прозрачным. Для выяснения, кто прав, кто виноват, по инициативе Канатчикова создаётся комиссия Федерации писателей, которой для разбирательства потребовалось полгода.

Однако Мандельштам возмущён не только обвинениями в свой адрес, но и организацией работы с литераторами. Свои возражения он направляет в Федерацию писателей:

«Оплата задает тон всей работе. Оплата постыдно снижает качество. Оплата, самый ее способ, вызывает дикую спешку. Выходит так, что громадная культурная функция как правило выполняется калеками, недотепами, бездарными и случайными искателями заработка».

Здесь явный намёк на Горнфельда, который был калекой с детства. В то время, как многие известные писатели поддерживали Мандельштама, одним из немногих в защиту Горнфельда выступил литературовед Ефим Эткинд:

«Почему комментаторы не заступились за Горнфельда? Не потому ли, что великий Мандельштам не может быть низким, а злодей Горнфельд – всегда злодей?»

В финале своего «Открытого письма» Мандельштам подводит итог нескольким месяцам противостояния и взаимных оскорблений:

«Федерация выдает мне справку, что я не халтурщик. Я сохраню эту справку. Я бережно ее пронесу. Я буду заглядывать в нее каждый раз, когда, очнувшись от тошнотного угара, в котором как бред мелькают совесть, труд, письма в редакцию, суды, чиновничьи маски столоначальников из страшного и последнего департамента литературы…»

По существу, способствуя продолжению скандала письмами в газеты, Мандельштам только плодил своих врагов. Это признавал и Пастернак в письме Цветаевой:

«Он сам их растит и множит отсутствием всего того, что бы его спасло и к чему я в нем все время взываю. На его и его жены взгляд, я – обыватель, и мы почти что поссорились после одного разговора».

После этой истории Мандельштам был отлучён от переводов и вынужден был жить на пенсию, которую назначили ему не без участия председателя совнаркома Молотова. Однако обида не утихла, и Мандельштам пишет книгу под названием «Четвёртая проза». В ней есть и такие слова:

«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».

Однако этого поэту показалось мало, и он со всей силой своего таланта обрушивается на обидчика:

«К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной, проповедующий нравственность и государственность, выполнил заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка. Погибнуть от Горнфельда так же глупо, как от велосипеда или от клюва попугая».

Погиб Осип Мандельштам вовсе не от Горнфельда. Уже на страницах «Четвёртой прозы» вслед за обвинением в адрес писателей, «которые пишут заранее разрешенные вещи», появляется тень всемогущего вождя:

«Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей – ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед».