Писательские дачи. Рисунки по памяти

В мои стихи упрямо просятся,
Терзая грудь, сводя с ума,
Всех передряг разноголосица,
Вся мировая кутерьма.

И я почти безостановочно

То низвергаюсь в топь и гать,
То, как по лестнице веревочной,
Наверх карабкаюсь опять.

И связан страхом, как канатами,

Неисчерпаемо богат
Лишь неизбежными утратами
И ожиданием утрат.

Пересматриваю его архив, перечитываю записные книжки пятидесятых, шестидесятых, семидесятых — три толстые тетради в сером, черном, красном дерматиновых переплетах. Наброски стихов и рисунков, анекдоты, афоризмы, мысли, наблюдения, высказывания великих мыслителей, созвучные его мироощущению, забавные случаи, происходившие с ним и с его знакомыми. Тетради разбухли от вклеек, от вложенных в них фотографий, вырезок из газет, приглашений на авторские вечера… Все это глядит на меня добрыми, всепонимающими глазами моего отца, который давно уже телесно покинул этот мир, оставшись для меня ясным, живым образом, с которым у меня никогда не прерывается духовная связь.

Не повезло ему жить в эпоху, когда только в таких вот потайных тетрадях он мог себе позволить быть самим собой.

— Ну, почему. Я всегда оставался самим собой. А что до эпохи — она была — ох, какая интересная! Она еще дождется своего историка, а еще лучше — художника, который создаст великолепную, многоцветную картину.

— В эту великолепную эпоху вас с Николаем Эрдманом арестовали и выслали на десять лет — ни за что.

— Во-первых, мы с Эрдманом легко отделались по сравнению с многими другими. Во-вторых, мы с ним позволили себе открыто издеваться над тем, о чем требовалось говорить с благоговением. Так что нельзя сказать, что нас арестовали ни за что. А в-третьих, эти десять лет ссылки я не считаю потерянным для себя временем, потому что у меня не отняли главного: возможности работать, писать.

…Тетрадка в сером хранит осколки веселых застолий, когда у нас за круглым столом собирались замечательные творцы юмора тех лет, пили водку, острили, рассказывали анекдоты. От этих анекдотов у мамы испуганно округлялись глаза, она произносила робкое «ш-ш-ш!», указывала на дверь, на потолок, на телефон. Но за круглым столом они плевали на осторожность. Они смеялись над своей «интересной» эпохой, над собственным бессилием что-либо изменить, над необходимостью служить ненавистной власти, от которой зависела их жизнь. Смех помогал им сохранять чувство собственного достоинства.

Но в потайной нише, в своих тетрадях, отец писал горькие стихи о своем времени:

Нас растлили, опустошили!
Нам, блуждающим, как в бреду,
В черепную коробку влили
Мутной ереси ерунду.

Как мы бешено ликовали!

Как ломали постылый быт!
Пафос этой поры едва ли
Будет предан и позабыт.

Но увы, фейерверк веселья

Был недолгим — прошел как сон.
И тяжелый угар похмелья
Обступил нас со всех сторон.

Навсегда и во всем изверясь,

Мы не видим вдали ни зги!
Нам бессмысленнейшая ересь
Одурманивает мозги.

В мире злобном и неуютном

Не смирившихся не щадят!
Как в консервные банки льют нам
В черепные коробки яд.

Нам ярмо большевистской догмы

Не дает распрямить спины.
И бредем без путей-дорог мы,
Виноватые без вины.

Это писалось задолго до «перестройки и гласности», а потому без надежды на публикацию. Какая там публикация! Но за своим письменным столом он был свободен и писал то, что хотел:

Каким проклятьем век клеймён?
Каким тавром судьбы отмечен?
И почему так жалок он,
Так низок,
           Так бесчеловечен?

Почти что ненависть к уму,

К труду,
           К возможностям познанья,
И недоверье ко всему,
И ужас разочарованья.

Разочарованность в делах,

В великих истинах и в малых,
Во всех кумирах и богах,
Во всех недавних идеалах.

Всё, всё —

               гремит ли барабан,
Труба ль зовет,
             Поет ли скрипка —
Притворство.
             Ханжество.
                                  Обман.

Ловушка.

           Каверза.
                         Ошибка.

— Ты все понимал еще тогда?