Писательские дачи. Рисунки по памяти

Сергей Александрович, моложавый, очень красивый блондин, был автором книг о жизни и творчестве Салтыкова-Щедрина, Некрасова, Белинского. Девятнадцатый век он знал, казалось, так, словно там родился и жил постоянно, хотя и двадцатый познал на своей шкуре — воевал в Великую отечественную, был ранен, побывал в окружении, пробивался через немецкий тыл, видел стоящие на запасных путях немецкие эшелоны с желтыми крестами, обозначающими ядовитые газы. О чем бы он ни рассказывал за нашим столом — о войне или о жизненных перипетиях Михаила Евграфовича, Николая Алексеевича или Виссариона Григорьевича — это всегда было так интересно, что утихал даже треск ореховой скорлупы.

В такие вечера на лице Ароши Эрлиха было написано: как хорошо! Дружеское застолье, интеллигентная атмосфера, друг, которого он привел и «угощает» им присутствующих. Только что напечатана положительная рецензия на вышедшую книгу и одобрена новая рукопись. Ароша стеснительно протягивал левую руку за конфетой, кусочком пирога, чашкой чая… И правда, хорошо.

В конце зимы шестьдесят третьего года позвонила рыдающая Настя. Из ее несвязного рассказа узнали: сидели за столом в московской квартире, обедали, вдруг Арон Исаевич встал как-то неловко, опрокинул стул и повалился на пол. Приехавший врач «скорой помощи» констатировал смерть. Инфаркт.

Проститься к Донскому крематорию приехало много народу. Стояли у похоронного автобуса, притоптывая и сморкаясь — день был холодный, промозглый. Ждать пришлось долго. Из открытых ворот крематория медленно, одна за другой, выходили скорбные процессии, а им навстречу вступали под своды новые. За автобусом, в котором стоял гроб с телом Ароши, уже выстроилось несколько таких же автобусов и толпились люди с такими же скорбными лицами и так же притоптывали и сморкались. Это было как перрон вокзала, только те, кого сегодня провожали, уезжали навсегда.

Зиночка держалась спокойно, а Настя плакала, не переставая, тихонько, с подвывом.

Шоферы похоронных автобусов, деликатно понижая голос, буднично переговаривались:

— Она фаршу полкило купила. Я говорю: если покупать фарш — то сразу килограмма два. На всю ораву полкило — никто ж и не почувствует.

Подошла служительница в синем халате, сказала так же буднично:

— Давайте, несите.

Гроб внесли под своды крематория и сняли крышку. Кто-то тихо воскликнул:

— Смотрите: лицо Данте!

Правда: благородное аскетическое лицо, нос с горбинкой… А главное: с лица Ароши сошло наконец въевшееся выражение затаенной боязни удара из-за угла, оно разгладилось и приобрело выражение наконец-то обретенного душевного покоя.

Дачу Зиночка года через два продала писательнице Ирине Радунской.

Модест и Риточка Табачниковы

Не всегда беседы за нашим столом проходили на высоком интеллектуальном уровне. Всё зависело от контингента. Мои родители умели поддерживать любую беседу, лишь бы, как говорится, человек был хороший. Приходил, например, известный композитор, автор многих популярных песенок, в том числе и на слова Масса и Червинского, Модест Ефимович Табачников со своей женой Риточкой, и тогда разговоры бывали, примерно, такие:

Табачников: А вот еще чудный анекдот: муж приезжает из командировки. А у жены… (переходит на шепот, потому что я не к месту здесь околачиваюсь, ищу на полках какую-то книгу).

Отец: Хх-а-а-а!!! Чудесно! Как тонко! А вот я вам расскажу: приходит больной к врачу: доктор, что мне делать, у меня… (переходит на шепот).

Табачников: Га-га-га!!! Потрясающе! Как тонко!

В другой, зеленой, половине гостиной разговаривают мама и Риточка:

Мама: Когда я ее только что взяла, она была просто шелковая, а теперь!

Риточка: Ах, моя дог-г-огая! Они все такие! И у меня то же самое! Сначала — тише воды, ниже тг-г-авы! А теперь — пг-г-осто неудобоваг-г-имая!

Обе(вздыхая, почти хором): Как они быстро портятся!

Речь шла о домработницах.

А еще была любимая тема:

— Я достала Модичке чудный отг-г-ез на костюмчик, знаете, такой ког-г-ичневый, в кг-г-апочку, шег-г-стяной, пг-г-ос-то пг-г-елесть! И всего за… (Называлась какая-то запредельная сумма.)

Каждое Риточкино грассирующее «р» звучало так, словно их не одно, а, по крайней мере, пять в каждом слове. Казалось, в горле у нее перекатывается горошина и наполняет окружающее пространство звонкими переливами.

— Что вы говорите?! — завидовала мама. — Где вам удалось? Я ищу Владимиру Захаровичу отрез на демисезонное пальтишко, но разве в наших магазинах достанешь что-нибудь приличное?

— Дог-г-огая моя, вы не чег-г-ез те каналы ищете! У меня есть канал… Мне пг-г-иносит одна женщина — она связана с ансамблем «Бег-г-ёзка». Они как г-г-аз только что вег-г-ну-лись из Италии. Она мне на днях должна пг-г-ивезти итальянские вещи (Риточка произносила уважительно: «вэшчи»).