Писательские дачи. Рисунки по памяти

Несколько лет спустя выпускник Щукинского училища Андрей Миронов дебютировал в главной роли в спектакле театра Сатиры «Доходное место». Спектакль скоро запретили — слишком оказался смелым по тем временам. Мы с Маринкой успели посмотреть — Андрей по старому знакомству пригласил нас на премьеру. Играл он Жадова с блеском. И все же — или это нам так казалось — ему чуть-чуть не хватало озорства, экспромта, свободной импровизации тех наших вечеринок. Было такое ощущение, словно ему самому хочется выскочить на свободу, но сдерживают тесноватые рамки роли.

В дальнейшем все это у него совместилось, талант взял своё.

Притча о растоптанной розе

…Мы целый день гуляли в Парке культуры имени Горького, катались на карусели и на Чертовом колесе, ели горячие шпикачки в кафе под полотняным навесом. Распускалась сирень, от Москвы-реки дул весенний, но довольно пронзительный ветер. В аллеях, подальше от реки и аттракционов, было теплее, малолюднее, пахло майской отогретой землей. И в какой-то момент я окончательно решила: сегодня. Родители на даче, квартира пустая. Когда-нибудь это все равно должно произойти. У Ёлки это уже произошло, а она на полгода моложе меня. Мама как чувствует — последнее время твердит, что я «сплю и вижу» как бы лишиться самого дорогого, что у меня есть.

— И вовсе нет! — отрицала я. — А если бы даже да! Подумаешь, самое дорогое! Это в ваше время!

— Нет, не подумаешь! — волновалась мама. — Не подумаешь!

Она рассказала мне притчу о розе, которая пленяла все взоры своей красотой, а потом кто-то сорвал ее, понюхал и бросил на тротуар. И хотя она все еще свежа и красива, но вряд ли прекрасный принц, которого эта роза трепетно ждала, поднимет ее, побывавшую в чужих руках, с тротуара.

— Чушь на постном масле, — заявила я, хотя старомодная аллегория отозвалась во мне едва слышной тревогой.

— Ну, смотри, тебе жить, — сказала мама. — Главное, чтобы ты его любила.

Вот это и тревожило. Люблю ли я его? Как понять? Я к нему испытываю. Но любовь ли это? А может быть, как раз после этого полюблю? Ёлка говорит, что у нее с Лёнькой именно так и было. Странно. И жутко интересно.

То, что я к нему испытываю, и то, что вот уже несколько месяцев происходит между нами, — не похоже на мои прежние полудетские умозрительные влюбленности или на участившиеся в последний год ухаживания мальчишек с приглашениями в театр, прогулками и робкими касаниями или уж, самое крайнее, — поцелуями, как с Димкой летом в Гаграх. Но осенью в Москве Димка стал мне неинтересен, потому что в моей жизни появился он, Игорь.

Мы познакомились с ним на вечере поэзии в моей библиотеке. Приглашенные студенты Литературного института читали стихи. Одного из студентов представили торжественнее, чем двух других: его стихи были опубликованы в недавно вышедшем и сразу ставшем знаменитым альманахе «День поэзии-1956 год». Конечно, альманах стал знаменит не из-за его стихов, а потому что в те годы интерес к поэзии был огромен, а тут были собраны многие набирающие известность молодые поэты, и старые, забытые, и те, кого долгие годы замалчивали. Тем более почетно было попасть в такую компанию. На мягкой морковного цвета обложке альманаха были отпечатаны факсимильные росписи всех ныне здравствующих авторов и среди них — его роспись, молодого поэта Игоря Ш.

Свое выступление он начал с короткой справки о себе: вырос в Одессе, до поступления в Литературный институт три года «ходил мотористом» на одном из китобойных кораблей флотилии «Слава», бывал в «кругосветках». Потом он читал свои стихи из цикла «Стоянка в Кейптауне».

О, нахлыв детского восторга перед всем морским! «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту…», «Ты ж одессит, Мишка, а это значит…», «Белый бриг, наполненный дарами, приводил суровый капитан…» О!

Он был невысок, коренаст, с рыжеватыми, чем-то примазанными, чтобы плотно лежали, волосами, с близко к носу посаженными мелковатыми глазами. Но ореол моряка и поэта, стильная курточка со значком мастера спорта делали его в моих глазах неотразимым, как героя романа Джека Лондона.