Писательские дачи. Рисунки по памяти

Валерий Николаевич отпустил меня, посоветовав подробно выспросить и записать детали местного похоронного обряда.

Антонина привела меня в избу. Сама со старшей дочкой Манькой и младшей Маринкой улеглась на печь, а меня положили на постель покойницы. Не могу сказать, что этот факт так уж сильно подействовал на мое воображение. Если честно — никак не подействовал. Неприятно только, что постель была сильно пролёжена, матрас в пятнах, а белья вообще не было. Зато спала я как убитая, и дух покойницы ничуть меня не тревожил.

Утром меня накормили жареной картошкой со свининой, дали мешочек с кедровыми шишками, и я вернулась в лагерь.

И вторую ночь я крепко проспала на постели покойницы. Антонина и Манька опять сытно меня накормили, и я расспросила их про похоронный обряд.

ПОХОРОННЫЙ ОБРЯД:

Покойник, обмытый и одетый, должен лежать в избе двое суток. Над ним все это время читают Псалтырь.

Потом покойника хоронят, избу чистят, моют полы, меняют белье на постели. Собираются родственники, гости и происходят поминки. Читают молитву, пьют, едят, вспоминают покойника. Петь на поминках не принято.

На третий день после поминок в дом приглашают ночевать чужого человека. Он должен переночевать три ночи на постели покойника, чтобы дух его ушел вместе с ним.

На шестой день родственники пекут «колобушки» и обносят ими всех знакомых и родственников.

Через шесть недель после смерти устраивают вторые поминки.

На третий день Манька зашла за мной еще засветло, и я в последний раз пошла в деревню. Манька привела меня в клуб на посиделки. Электричества в тот вечер в деревне не было, и кино по этому поводу отменили. Девушки и ребята сидели на лавках, щелкали кедровые орешки. Кто-то играл на баяне. Ко мне подсел тракторист Петя и пригласил пойти пройтись. Он был красивый, со светлым чубом. Мы целомудренно гуляли, грызя кедровые орешки. Петя накинул мне на плечи свою куртку. Он рассказывал, как служил в пограничных войсках на севере. Родную деревню он не любил и жил тут только из-за больной матери и сестры. Народ квелый, неподвижный, говорил он. Молодежи много, а жизнь какая-то застывшая, тоскливая. Дети редко рождаются, а какие рождаются — все больные. Рыба в реке вся сдохла, куры не несутся, коровы болеют. Говорят, из-за радиации. Только свиньям ничего не делается.

И правда, странная деревня: по улицам бродят огромные жирные свиньи, а люди, наоборот, худые, бледные, многие покрыты сыпью и коростой. И грязь такая, словно людям всё безразлично. В доме, где я ночую, воняет мочой из ведра, стоящего под рукомойником. Какое там чистое белье после похорон. Кровать покойной старухи такая затхлая, что вряд ли тут вообще когда-нибудь стелили белье. Антонина с дочками ложатся спать, не помывшись, прямо в платьях. Со стола не вытирают. Тучи мух и полчища клопов, сытых, гладких, с малиновым отливом. Меня они почему-то не кусают.

Зато чуть отойдешь от деревни — сразу красота, чистота. Не видно полуразвалившихся крыш, загаженных дворов и чесоточных детей. Заросли земляники, малины, а черники столько, что мы по ней ходим. Ванда Иосифовна не рекомендует есть ягоды, говорит, что они радиоактивные, но мы едим — трудно удержаться.

У дома Антонины я вернула Пете куртку. Он также целомудренно пожал мне руку и выразил надежду, что завтра мы с ним еще погуляем.

Увы! Назавтра мы были уже далеко от деревни Гаево. Опять начались пошлые мальчишеские «чё ломаисся?!» с похабными ухмылочками и поигрыванием ножом.

Душа умершей старушки во мне не задержалась. Должно быть, в жизни была деликатная, тихая, старалась никого собою не обременять. И после кончины незаметно прошла сквозь меня туда, где ей надлежало быть.

Спасение пришло от Толи и Риты Новиковых. Войдя в мое положение, они предложили мне перебраться в их палатку. Что я с благодарностью тут же и сделала — перетащила свой спальник и рюкзак в их маршрутку.

И словно по волшебству всё успокоилось. Домогательства прекратились, началась нормальная жизнь.