Пища Богов

После Бейярда Тейлора следующим выдающимся комментатором в области феноменов гашиша стал неутомимый Фитц Хью Ладлоу. Этот малоизвестный бонвиван литературы XIX века дал начало традиции фармако-плутовской литературы, которая позднее обрела продолжателей в лице Уильяма Берроуза и Хантера С. Томпсона. Ладлоу, будучи в 1855 году первокурсником колледжа, решил поставить на себе научный эксперимент по действию гашиша во время студенческого чаепития.

Я сидел за чайным столом, когда меня охватил трепет. Я передал чашку мисс М., чтобы та наполнила ее мне в первый раз, и когда она вот-вот должна была мне ее вернуть, полную до краев влагой, которая бодрит, но не опьяняет, я, сам того не желая, вычислил дугу, по которой рука ее дойдет до меня, пройдя свой путь к моему блюдцу. Стену заполонили танцующие сатиры; китайские мандарины идиотски кивали во всех углах, и я определенно почувствовал необходимость выйти из-за стола, пока я еще не выдал себя. / Fitz Hugh Ludlow, The Hasheesh Eater: Being Passage from the Life of a Pythagorean (New York: Harper amp; Brothers, 1857), p. 86/

Есть в этом репортаже Ладлоу о конопле своего рода чудесная квинтэссенция всего, что было занятным у янков-трансценденталистов. Ладлоу создает литературный персонаж, непохожий на поэта Джона Шейда в романе Набокова “Бледный огонь”, героя, который позволяет нам видеть проблему лучше, чем он сам. Отчасти гений, отчасти безумец, Ладлоу находится где-то на полпути между капитаном Ахавой и П.-Т. Барнумом, это что-то вроде Марка Твена на гашише. Есть чудесный шарм в его вольной по духу, псевдонаучной открытости, когда он следует своим путем по шатким дюнам мира гашиша.

В какой мере гашиш проливает свет на самые глубокие тайны ума? Это вопрос, который будет догматически решаться двумя диаметрально противоположными путями. Человек, который не верит ни во что такое, что никоим образом не касалось бы органов его тела, будет инстинктивно укрываться в крепости того, что он воспринимает как стародавний здравый смысл, и восклицать оттуда: “Безумец!” Он будет отвергать всяческое стимулируемое гашишем переживание и факты, открыто выявленные в качестве истинных с окончательным и не подлежащим сомнению вердиктом ненормальности.

А есть люди другого класса, представитель которого, признавая телесные ощущения весьма важными в деле питания и укрепления человеческого организма, убежден в том, что они дают ему всего лишь видимость чего-то: не вещи как они есть по своей сути и своим законам, гармонично соотнесенные со своим источником, а лишь то, как они на него воздействуют через разные части тела. Этот человек склонен будет поверить, что только Разум с его прерогативой единственного самосознающего бытия во Вселенной, имеет право и способность обратиться внутрь к самому себе за ответом на поразительные загадки мира…

Рассуждая так, человек, хотя он и кажется мечтателем, визионером, признает возможность открытия из самого Разума (в некоторых из его сверхобычно пробужденных состояний) некой истины или набора истин, которые не проявляются в повседневном состоянии этого человека. / Там же, pp. 288-289/

КОНОПЛЯ В XX ВЕКЕ

История конопли в США после Ладлоу была поначалу счастливой. Потребление конопли не клеймили позором и не популяризировали. Ситуация эта продлилась до начала 30-х годов, до тех времен, пока кампании специального инспектора США по наркотикам Харри Дж. Энслинджера не породили всеобщую истерию. Энслинджер, по-видимому, в значительной степени действовал по воле американских химических и нефтехимических концернов, заинтересованных в устранении конкуренции конопли из областей производства смазочных материалов, пищи, пластмасс и волокон.

Энслинджер и желтая пресса представили коноплю как “смертельное зелье”. Уильям Рэндолф Херст популяризировал и термин “марихуана” с явным намерением связать его с не вызывающей доверие темнокожей частью населения. Тем не менее для науки было чрезвычайно трудно дать точную формулировку, каковы же все-таки ее возражения против привычки к конопле. Система же государственного финансирования исследований фактически удостоверяла одно: “Цезарь услышит лишь то, что приятно Цезарю”.