Пиши рьяно, редактируй резво

– Я как раз сейчас разбираюсь в этом вопросе. Это большая тайна. Я довольно скептически отношусь ко всякой эзотерике и вообще к простым способам обозначить наши связи с потусторонним. Как правило, все это – дешевые спекуляции. Но все-таки я чувствую, что существуют, если можно так выразиться, некие рифмы. В моей жизни я их слышу. И слышу их особенно явственно, когда происходит что-то очень важное. Как сказал Бродский: «Писатель измеряется его метафизичностью». Эта метафизичность должна присутствовать в текстах, как ни странно, даже самого убежденного атеиста.

– Я когда-то спросил Евгения Водолазкина, программирует ли писатель события. Он ответил, что писатель не всегда должен программировать, иногда надо просто сохранять. Ты ощущаешь такую ответственность?

– Нам действительно не дано предугадать, как слово наше отзовется. Да, это правда. А написанное слово, я уверен, оказывает гораздо большее воздействие, чем слово сказанное. Человек, особенно русский человек, доверяет написанному больше, чем сказанному. Поэтому и страна у нас такая литературоцентричная. Да, вне всякого сомнения, я думаю о том, как бы не причинить словом вред. Но пока что, кажется, у меня не было повода волноваться.

– И сразу же цитата из текста: «Ведь мы не начинаем нашу жизнь каждый день. Мы продолжаем звучать, послушные чьему-то нажатию клавиши». То есть ты все же считаешь, что в жизни мы ничего не решаем и от нас ничего не зависит?

– На этот вопрос ответа у меня нет. Но думаю, даже веря в предопределение, надо жить так, словно ты ничего об этом не знаешь. Иначе, как часто бывает, человек просто снимает с себя ответственность за ужасные поступки и перекладывает ее на фатум.

– У тебя были писательские амбиции?

– Да, конечно, и они появились гораздо раньше актерских.

– Интонация текста – в меру ностальгическая, в меру меланхоличная. Откуда она взялась?

– На самом деле в романе много юмора. Я хотел написать такую книгу, чтобы читатель не знал, что ему делать: плакать или смеяться. Для меня, во всяком случае, это любимый жанр.

– Что для тебя лично значит L’amoroso Вивальди? Ты то и дело возвращаешься к этой мелодии в тексте.

– Я выбрал этот мотив… как сказать. Мне нужно было что-то лирическое, легкое. То, что кот Савелий пронесет через всю жизнь как образ детской безмятежности. Как воспоминание о счастье. Но, признаюсь, с этим мотивом конкурировал Бах. А точнее, прелюдия и фуга ми минор. Но все-таки кастинг выиграл Вивальди.

– «Пока она несла меня, я раскачивался в воздухе: синь небес – зелень трав, синь небес – зелень трав. Кувырок – дно коробки». Сам текст музыкален. То легато, то отрывистое стаккато. Ты слышал музыку текста, когда писал?

– Да, и я очень много слушал музыку. У меня был целый плейлист. Когда я садился за стол, особенно на финальном этапе, я зажигал свечку и включал музыку. Без этого я не начинал писать. Я даже думаю, что без найденного мотива я бы, наверное, не смог докончить роман.

– Это про музыку книги. А какова музыка твоей жизни?

– Ее даже больше. Я же ведь еще и музыкант. У меня есть группа. Музыка – это огромная часть меня, я всегда что-то слушаю, постоянно. Сейчас я гораздо больше слушаю классику, особенно барокко. В юности я, как и все мое поколение, прошел школу Radiohead, Massive Attack, британского рока и всякой электронщины. В частности, Aphex Twin. Но сейчас я от всего этого подустал. Эта музыка, при всей моей к ней искренней любви, довольно ограниченна. В Монтеверди или Бетховене каждый раз я открываю что-то, чего не замечал.

– Еще цитата из «Дней Савелия»: «Жизнь не просто одна, но даже какая ни есть, она с каждым днем все убывает и убывает, как вода в дырявом корыте». Это твое отношение к жизни?

– Это не отношение, это данность.