Пиши рьяно, редактируй резво

– Страх неудачи побороть нельзя. Можно научиться с ним жить. Писательский дар дается человеку без причин и заслуг, случайно на макушку падает звезда, и человек, понятно, боится, что способность исчезнет, как появилась. Особенно эти мысли одолевают в плохие дни, когда вроде бы и знаешь, что дальше будет в тексте, а слова не идут. У каждого – свои приемы выхода из таких состояний. У меня – долгие, изматывающие пешие прогулки или часы на тренажере. Кто-то полагает, что тут необходимо выпить. Последнее не рекомендую: муть в голове станет только гуще.

– Где грань между писательством и графоманией? Есть ли смысл искать в себе графомана?

– Субъективно ощущения писателя и графомана схожи. Графоман, быть может, получает от писания еще более острое удовольствие, принимаемое им за вдохновение. Разница в том, что писателю претят шаблоны и штампы, а графоман в них купается. Искать в себе графомана можно только в случае кризиса, о котором сказано выше. Если слова не идут, можно прибегнуть к приему автоматического письма: каждый день заполнять по пять-шесть страниц, все равно чем. Иногда это растормаживает.

– Есть расхожее выражение: писатель всегда одинок. Как вы боретесь со своим одиночеством?

– Для меня суть одиночества в том, что роман пишется два-три года, и все это время автор остается наедине со своим текстом. Никому не покажешь, не получишь обратной связи. Текст слишком уязвим, не защищен финалом. Есть опасность, что скажут плохое, неловкое под руку. Такая вот одиночная кругосветка, полная опасностей… и радостей тоже, конечно. Спасает чтение любимых книг, а уж если появляется вдохновляющая новинка, это вообще замечательно. Возрождается вера в литературу. Но сегодня писатель одинок еще и в том смысле, что в нем никто не заинтересован. Рукопись, которая в столе, нужна только самому автору. У читателей, которые еще остались, есть классика, у издателя есть треш, который продается тиражами куда большими, чем хорошая проза. И для семьи писатель – бремя и беда. Мало того, что погружен в свой файл, но еще и не зарабатывает книгами. Плюс нервный, часто мрачный. Мне повезло с семьей, меня поддерживает муж – поэт Виталий Пуханов, поддерживают сыновья и особенно дочь Ангелина, умница и красавица. Что касается тотальной писательской ненужности, то я говорю себе так: мой новый текст нужен мне, современная проза нужна мне, это моя жизнь, и я вправе ею распоряжаться.

– Изменили ли вас «Букер» и «Большая книга»?

– Получение статусной литературной премии не меняет писателя внутренне. Жизнь его тоже особо не меняется, потому что денежное содержание отечественных наград, прямо скажем, не дотягивает до Нобелевки. Но лауреатство все-таки снимает с писателя груз, потому что значимо именно неполучение премии, вечный шорт-лист. Ну и, конечно, меняется медийный статус лауреата. В 2006-м, получив «Русского Букера», я это хорошо почувствовала.

– Писатель, как мне кажется, целиком состоит из сомнений и рефлексий. «Меня не издадут, я пишу недостаточно хорошо, я уже написал все, что мог». Какие сомнения терзают вас и терзают ли?

– Не терзают, честно говоря. Я в прозе делаю свой максимум, других книг у меня ни для кого нет. Не издадут – и ладно. Мало ли кого не издавали. Терзания питаются иллюзиями, а иллюзий у меня не осталось. Все рефлексии и сомнения относятся собственно к текстам. Достаточно ли закручен сюжет? Не будет ли лишней вставная история? Почему герой вдруг впал в ступор и не движется дальше? А чаще всего: вот чувствую, что здесь, в этой главе, что-то вертится важное, но в сеть слов никак не ловится. Иногда по три дня зависаю над одной страницей.

– Что вы думаете об уже изданных текстах? В одном из интервью вы сказали, что испытывали большие сомнения относительно «2017», когда сокращали текст для французского перевода.

– Что-то не помню про эти сомнения. Сокращать, да, пришлось, потому что по-французски и по-английски книга становится на четверть толще, чем по-русски. А к изданным книгам я отношусь как ко взрослым детям: у них своя судьба, своя жизнь. И еще я понимаю, что всякому роману свое время. Поток сознания в «Стрекозе» уже не мой тип письма. Это отработано. И моя личная машина времени, на которой путешествую в будущее, теперь устроена по-другому. Сейчас пишу роман под рабочим названием «2050», он будет сильно отличаться от «2017», не только временем действия, но характером писательского эксперимента.

– Как вы пишете? Есть ли график?