– Никогда не думал про успех социальный. Когда таковой приходил, радовался. А теперь и вовсе все равно. В работе важно совсем другое. И в том, что действительно важно, у меня нет никакого успеха.
– А что для вас действительно важно?
– Изменить мир искусством. Именно от искусства зависит, каким будет мир – злым или добрым. Мне бы не хотелось, чтобы эти слова «хочу изменить мир» прозвучали слишком патетически и претенциозно. Конечно, претензия и патетика в них присутствует. Но совсем не та, какую можно предположить в амбициозном авторе. Такого рода амбиции во мне – это стыдно, но это правда – были; я был высокого мнения о значении своего высказывания. Хочу надеяться, что от таких амбиций избавился навсегда. Видите ли, я совсем не хочу стать «властителем дум». Само это выражение «властитель дум» представляется мне исключительно глупым. Во-первых, потому, что, при моих весьма скромных знаниях, кому-то навязывать свои мысли нелепо: я и сам мало что знаю. Я бы хотел знать больше – и прихожу в отчаяние от того, что жизнь уходит, а я так мало о ней узнал. И, во-вторых, самое замечательное, что могло бы произойти с миром, это то, что люди будут думать самостоятельно, без подсказки, сами будут любить и сами будут принимать решения. Нет, ни «властителем дум», ни «знаменитостью» я быть не хочу. В этой жизни самое важное – скромно уйти, по возможности не навредив. Я и так совершил много скверного и множить это не хочу. Когда я говорю «изменить мир», то имею в виду следующее. Искусство, вообще говоря, вещь паразитическая. Другие люди, которые пекут хлеб, шьют одежду и строят дома, содержат художника за то, что он сочиняет слова, рисует картины, – и большой вопрос: приносит это кому-то пользу или нет. Отвлекает от тяжести обыденной жизни? Да, но путешествие к морю и здоровая пища – важнее. Есть несомненная функция искусства, которую Лев Толстой определил словом «заражать»; искусство внушает нечто, подвигает на что-то. В огромной массе своей продукт искусства провоцирует людей на массовые действия – на войну, праздник, энтузиазм в общих делах. Не обязательно пропагандистское, но вообще все монументальное, декоративное, абстрактное, патриотическое, сентиментальное, мелодраматическое, детективное так или иначе взывает к таким началам в человеке, которые объединяют людей общей – и, как правило, не продуманной до конца эмоцией. Иными словами, искусство большей частью – манипулятивно. В этом нет ни плохого, ни хорошего, просто это так. И есть крайне небольшой сегмент искусства, в котором произведение обращено к одному-единственному читателю/зрителю/слушателю. Этот тип искусства можно назвать гуманистическим. Такое искусство не сможет ни звать на войну, ни декорировать митинг, ни декларировать ценности, пригодные к манипуляциям толпой. Это одинокий диалог – один на один. Так вот, мне представляется, что именно тогда, когда автор не следует моде, не участвует в рынке, не хочет нравиться – когда он действительно старается очистить свою речь от чужих и ненужных интонаций, голос его становится важен. Изменить мир – это ведь не значит направить толпу на войну. Это всего лишь значит – поговорить с одним человеком. Но для этого надо найти свои слова.
– «Даже свои картины я строю как книги». Расскажите, пожалуйста, о принципе. Вам, судя по тому, что вы говорите, лучше других художников подходит определение «писать картину».
– Я люблю осмысленное, продуманное искусство. Интересны картины, которые можно долго читать как сложные книги. Картины Брейгеля, ван дер Вейдена, Гойи, Мантеньи невозможно понять, не разобравшись в сказанном. К сожалению, мне потребовалось прожить много лет, прежде чем я научился это видеть и понимать, что нарисовано. Подобно большинству «современных» художников, я слишком много внимания и слишком много лет отдал так называемому самовыражению, то есть жесту. Это были пустые, экспрессионистические годы. Мне стыдно, что так бездарно прошло много лет. Но исправить этого я уже не могу. Да, и картину, и книгу надо строить, продумывая каждый поворот сюжета и отвечая за смысл сделанного.
– Ваши тексты – и вы об этом говорили – объединены и становятся продолжением один другого. А ваша живопись – продолжение ваших книг. О чем вы пишете?
– Это верно. И мои картины, и мои книги объединены одной темой. Это история моей семьи. То, что я делаю (и в картинах, и в книгах) – это создание семейной саги. В определенный момент я захотел увидеть большую историю через историю своей семьи. Впрочем, это лишь сюжет; существует много иных аспектов работы.