Пишите письма

— Лето было жаркое, дрессированный медведь привык на южных гастролях купаться, непонятно, как воду почуял, цепь сорвал, Московский проспект перебежал да в Парке Победы в «Очках» плескаться принялся. Купальщики его почему-то не испугались, так с ним рядом и бултыхаются, дрессировщик бежит — медленней медведя, милицейский свисток заливается, мальчишки улюлюкают.

— Вы сказали, «Альгамбру» помните; так вы и в Сибири были?

— Я, дорогая, всюду был. Омск, Томск, Иркутск, Минусинск, Алма-Ата, Ташкент, Самарканд, Бухара, Ашхабад, Казань (в Казани сад назывался «Черное озеро»…), Нижний Тагил, Витебск, Гомель, Могилев, Минск. В Минске был, когда война началась. Бомба в цирк попала. Мы животных выводим, а они не хотят. Морских львов к речке гоним, а они возвращаются. Выпьем за цирк!

Все встали, — и выпили мы за цирк стоя, как за английскую королеву.

Они пошли провожать меня.

У фонаря стоял на четвереньках пьяный, тщетно пытаясь оторвать руки от асфальта; посмотрев на нас, он закричал:

— Иван Ив-ваныч! Ив-ван Иваныч! Жди меня, я твой! Намедни на трахнутом проспекте Сталина мотал-мотал меня земной шар, крутил, как мог, а навстречу шли Белоснежка и семь гномов, хоть бы раз их качнуло. Крыша моя поехала, чердак обокрали! Вшей мне в жопу стекляшку от пьянства, встречай меня на станции, Ив-ван Ив-ваныч, еду, уже выехал, скоро буду, ежели подлая «хмелеуборочная» не заметет!

«Хмелеуборочной» именовался милицейский фургон, собиравший на улицах пьянчуг, дабы доставить их в вытрезвитель. Шпрехшталмейстер Иннокентий пояснил, что Иван Иваныч — известный всему Ленинграду психиатр, живущий на станции Ш., выводящий из любого запоя, целитель алкоголиков. По его словам, спившегося лилипута тоже к нему возили, да ампула, которую надо было бы ему подшить, была для его миниатюрного седалища великовата.

— У него это наследственное, — произнес карлик, смотревшийся рядом с Александриной Прокофьевной и Иннокентием необычайно крупным существом, — его папашка белой горячкой страдал.

Заговорили о родителях, выяснилось, что родители у лилипутов чаще всего — самые обыкновенные люди.

— Белоснежка! — орал нам вслед мученик вращения земного шара. — Ты почему такая рыжая?! И зачем среди твоих гномов девочки?

Единственно, что объединяло родителей, — тяга к редким именам. Розочку на самом деле звали Ермиония.

— Гермиона? — спросила я.

Имя маленького золотого божка, по малолетству не допущенного к застолью, было Лолий («настоящее имя, крестильное, в паспорте он Петр»).

— Неужели есть такое имя?

— Даже и в святцах есть. По-гречески Лолий — трава куколь.

— Вряд ли по-гречески, — усомнился карлик.

— Не все ли равно, по-каковски? — промолвил Иннокентий.

Александрина Прокофьевна устала, и вся компания собралась в обратный путь, стали прощаться.

— Я ведь тоже, как дядя Вася, в цирке с детства, — сказала уставшая розовая принцесса Суок. — Мне было семь лет, когда меня вывезли в Тамбове на манеж на спине слона. Я вцепилась в слоновью сбрую, было страшно из-за высоты, но я улыбалась, как велели, а прожектора слепили меня. Я была такая маленькая, что с женщиной в первом ряду случилась истерика.

Тут карлик поймал такси, лилипуты набились под мрачным взором шофера на заднее сиденье (карлик сел рядом с водителем) и укатили. Из заднего окна «Волги» махали они мне ручками, кто-то из дам белым платочком, махала и я.

Едва дошла я до парадной, хлынул ливень, лил, не переставая, всю осень, смыл шапито с фургончиками. Придя на цирковой пустырь, нашла я только темное пятно от кострища, оставшееся от лилипутской эпифании.

«Это мамашка, — вспомнила я слова важного маленького певца, — назвала меня Иннокентием, папашка хотел Епифанием назвать, — подумав, он добавил: — Как не спиться, ежели твое имя-отчество Лукиан Маврович, а росту в тебе всего ничего?» — «И не с такими именами-отчествами толпы дылд спивались», — сказал карлик. «А лечит-то Иван Иваныч!» — заметил шталмейстер, и в свете фар проходящей машины глаза его сверкнули, как драгоценные камни, зелено-голубой воды.