Письма (1866)

Теперь вникните, ради Христа: тут могло быть два случая: 1) или Кашпирев, после моей телеграммы, поехал к Хессину и понудил его наконец послать avis, или 2) что Кашпирев не ездил к Хессину после телеграммы, а Хессин сам (может быть, в ответ на запрос Гирша из Дрездена, который был ему сделан дней семь назад) отвечал наконец Гиршу. В 1-м случае как мог Кашпирев, после телеграммы моей, понуждать Хессина послать наконец avis, когда сам же пригласил меня выслать ему вексель обратно. Ведь он знал же непременно, что я вышлю после его собственного приглашения, и действительно, он должен был его получить во вторник! Неужели он не сообразил, что когда Хессин пошлет avis, то векселя у меня уже давно не будет. Ну не небрежность ли это для меня оскорбительная! Если же он не ездил к Хессину, а Хессин сам прислал наконец avis, то (5) небрежность Кашпирева еще для меня оскорбительнее: ведь уж сколько раз я уведомлял его, что нет avis! Ведь дело это с Хессином идет более трех недель! Как же он понуждал-то Хессина, как же он справлялся у него после этого! Приезжал и по первому слову того, что уже послано, уезжал назад. Ведь признается же Хессин в письме к Гиршу, что avis он не высылал потому, что думал, что вексель и без того правильно написан, ибо всё дело, как видно по его объяснению Гиршу, произошло оттого, что он велел написать вексель ohne Berricht, a commis переврал и написал вместо ohne laut Berricht. Хорошо же после этого Кашпирев объяснился с Хессином, который его надувал, говоря, что уже послал два avis, тогда как теперь очевидно, по его собственному письму к Гиршу, что никакого avis никогда не было выслано! Разве это не небрежность в отношении ко мне! Что же теперь мне делать? Когда я получу теперь деньги! И почему, почему он ждет моей телеграммы, просит (6) прислать вексель обратно ("и тогда, дескать, вышлю вам на другой же день", а не в тот же), - а не высылает теперь, сейчас вторых 75 руб., которые в настоящую минуту уже десять дней тому назад должны бы быть высланы? Неужели он думает, что я писал ему о моей нужде только для красоты слога! Как могу я писать, когда я голоден, когда я, чтоб достать два талера на телеграмму, штаны заложил! Да черт со мной и с моим голодом! Но ведь она кормит ребенка, что ж если она последнюю свою теплую, шерстяную юбку идет сама закладывать! А ведь у нас второй день снег идет (не вру, справьтесь в газетах!), ведь она простудиться может! Неужели он не может понять, что мне стыдно всё это объяснять ему? Но это не всё, есть и еще стыднее: у нас до сих пор ни бабка, ни хозяева не уплачены - и это всё ей в первый месяц после родов! Да неужели ж он не понимает, что он не только меня, но и жену мою оскорбил, обращаясь со мной так небрежно, после того как я сам ему писал о нуждах жены. Оскорбил, оскорбил! О, как бы я ему отплатил! Ведь этак только барин (7) с своим лакеем обращается! Как с писаришкой каким-нибудь! Он скажет, может быть: "А черт с ним и с его нуждой! Он должен просить, а не требовать, я не обязан вперед давать". Да неужели ж он не понимает, что утвердительным ответом на мое первое просительное письмо он заручил меня! Ведь почему я к нему обратился с просьбой о 200 р., а не к Каткову? Потому что думал, что от него получу раньше, чем от Каткова (которого мне не хотелось утруждать), тогда как теперь, если б я написал тогда к Каткову, а не к нему, то давным-давно, уже неделю тому назад, имел бы деньги наверно! А я не написал! Почему? Потому, что он меня заручил своим словом! Следственно, он не имеет права говорить, что он плюет на мой голод и что я <не> смею торопить его. (8) Он, конечно, будет говорить, что он сделал всё с своей стороны, вексель выслал тотчас, и он не виноват, что вышло недоразумение, что он по моей жалобе к Хессину ездил и тот обещался прислать avis и т. д. И ведь, ей-богу же, он себя считает правым! Да неужели же он понять не может, что нельзя на отчаянное письмо о том, что столько уж времени ничего не получено, по их же ошибке отвечать только на двенадцатый день. На двенадцатый день, да, не лгу - у меня конверты целы и на них штемпеля. Нельзя на телеграмму, которую сам вызвал, ровно шесть дней не отвечать, тогда как почта достигает на 4-й день! Это небрежность непростительная, оскорбительная! Лично для меня оскорбительная! Ведь я ему о жене моей писал, о том, что она родила! Каково же оскорбление, после того как он уж заручил меня и через это заручение сделал то, что я к Каткову не посылал! Как они издают журнал после этого, при такой небрежности и при такой неумелости! Воображаю, что терпят иногородние подписчики! Понятна мне теперь и всеобщая ненависть, с которою их везде встретили. Я постоянно получаю журнал недель шесть после выхода! И они требуют от меня теперь литературы! Кашпирев пишет мне (в своем письме, на двенадцатый день) о моей повести, требует сообщить ее название для публикации вперед и т. д. Да разве я могу писать в эту минуту? Я хожу и рву на себе волосы, а по ночам не могу заснуть! Я все думаю и бешусь! Я жду! О боже мой! Ей-богу, ей-богу, я не могу описать все подробности (9) моей нужды: мне стыдно их описывать! Но если б Вы всё-то узнали! А он там, с помещичьей развалкой, на телеграмму ответит на двенадцатый день, а о второй присылке 75 руб. забыл, как Хессин забыл avis. Разве не обидно это? Разве не обидно видеть из его письма, что он и не думает о второй высылке, которая могла бы поскорее мне помочь, а требует объяснительной телеграммы о первой и умозрительно пишет: "на мой счет, разумеется". Да разве он не ведает, что неоплаченной телеграммы не примут нигде и что я же должен достать два талера, чтобы послать ее. Неужели ему невдомек (после-то моих писем!), что у меня не может быть двух талеров? Ведь это небрежность человека, который и знать не хочет обстоятельств другого. Неужто он по-барски презирает меня оттого, что выдался у меня такой месяц такой нужды и что я так низко зануждался! Да ведь через него же! И не считайте преувеличением злости мое сейчашнее мнение о его презрении из-за нужды: это слишком естественно у иных душ. Бессознательно порождает небрежность в отношениях! Я вижу следы этой презрительной небрежности ко мне в ответе на двенадцатый день, в неответе на телеграмму (которую сам же вызвал) и в небрежности, с которою вел справки у Хессина. Если б я для него что-нибудь значил, то он давно бы уж мог понудить Хессина поправить дело: стоило только быть капельку повнимательнее. Пусть он знает, что Федор Достоевский, может быть, более его может выработать своим трудом всегда! И после того у меня требуют художественности, чистоты поэзии без напряжения, без угару, и указывают на Тургенева, Гончарова! Пусть посмотрят, в каком положении я работаю!