Письма (1876)

Итак, ты кончаешь с банком и с своим местом в банке. Всё это я летом, когда мы все увещевали тебя держаться другой системы в своих отношениях к банку - предвидел. Но вот что: ты хочешь ехать сюда. Как знаешь. Но я тебе заране говорю, что более ходить и просить за тебя никого не буду. Я множество раз не то что компрометировал себя, но даже унижался из-за твоих дел письмами и личными просьбами у разных лиц. Но ведь, кажется, довольно. Тебе за 30 лет самому, ты уже обременен семейством, ты бы сам должен был понять и сознать свои обязанности к своей семье, между тем так ли ты ведешь себя, чуть получишь место? Сужу по тому, что сам видел и от тебя самого слышал: одни интриги, несогласия, ссоры, и уж конечно слишком ясно было, даже и мне новоприезжему летом, что они не испугаются того, что ты "знаком с Ламанским" (как ты выражался), а сместят тебя с места при первом удобном случае, потому что сам же ты их заставил себя не любить. Кроме того, у тебя неслыханное самомнение: ты думаешь об себе гораздо выше, чем можешь претендовать и по своим предыдущим занятиям и по образованию. Когда же говоришь с тобою об этом, ты не только не слушаешь, но еще заносчиво смеешься в глаза, как и мне, наприм<ер>, самому. Извини меня, более ходить по людям из-за твоих дел не буду, сам поправь их, потому что я не совсем верю твоему письму и думаю, что дела твои всё еще поправимы. Перемени тон в своем месте служения. Это можно сделать без подлости, а лишь выказав благоразумие.

Но довольно. Жаль только, что ты так склонен к интриге и не брезгаешь ею в ущерб даже многому, что должно бы было остановить тебя. Не дойдешь до хорошего, если так продолжать будешь - вот искренний совет мой тебе. А более что же я могу прибавить?

Твой отчим Ф. Достоевский.

Супруге поклон, детей целую.

721. Л. А. ОЖИГИНОЙ 17 декабря 1877. Петербург

17 декабря 1877 г.

Милостивая государыня!

Простите мне, что так долго не отзывался на Ваше милое, доброе, лестное и в высшей степени дорогое для меня письмо Ваше. Извиняться не стану, потому что слишком много надо тут говорить: я в эти два года так расстроил мое здоровье и живу такою ненормальною жизнью, что, право, и не знал бы, с чего и начать, если б вздумал извиняться. Но вот еще обстоятельство: можете ли Вы представить, что я теперь твердо не знаю, ответил я Вам или нет на Ваше (единственное) письмо ко мне от 13 октября. Меня берет сомнение, что я Вам ответил, написал Вам, но лишь забыл отметить в записной книжке об этом. Из этого Вы можете заключить, какая у меня ужасная память (вследствие припадков моей падучей болезни). Я даже лица людей, с которыми познакомился, забываю и, встречаясь потом, не узнаю их и таким образом (верите ли?) наживаю даже врагов. Очень буду рад, если Вы известите меня, что получили это письмо мое и рассеете мои сомнения в том, писал я Вам или нет.

Одно скажу: хоть в эти два года я и устал с "Дневником" (а потому и хочу год отдохнуть), но зато и много доставил мне этот "Дневник" счастливых минут, именно тем, что я узнал, как сочувствует общество моей деятельности. Я получил сотни писем изо всех концов России и научился многому, чего прежде не знал. Никогда и предположить не мог я прежде, что в нашем обществе такое множество лиц, сочувствующих вполне всему тому, во что и я верю. Во всех этих письмах если и хвалили меня, то всего более за искренность и прямоту. Значит, этого-то всего более и недостает у нас в литературе, коли сразу и вдруг так горячо меня поняли. Значит, искренности и прямоты всего более жаждут и всего менее находят. Но жажда эта знаменательна и способна зародить в сердце самые отрадные впечатления.

Глубоко Вам кланяюсь с искренним чувством жму Вашу руку.

Вам преданный и благодарный

Федор Достоевский.

722. С. Д. ЯНОВСКОМУ 17 декабря 1877. Петербург

Петербург. 17 декабря 77.

Глубокоуважаемый и искренно любимый мною Степан Дмитриевич,