Письма 1886-1917

Прежде всего нежно целую и благодарю за чудесное письмо, в котором ты говоришь, что ждешь меня и любишь. Это меня ободрило. Спасибо. Нежно люблю и ни секунды не сомневаюсь, что без тебя мне не прожить на этом свете.

…Вчера (четверг) день ходил по магазинам, хотел найти тебе и Игорю подарки. Такая все дрянь. Купил Джениньке и Машеньке на память статуэтки. Здесь не советуют покупать черепаховые гребни, так как все подделка. Говорят, что их надо покупать в Неаполе. Мы едем туда целой компанией: Машенька, Миша, горничная Ливен — немка, Кира, я. Осмотрим Неаполь и потом поживу несколько дней у Горького, если он вернется из Парижа и если мне понравится море ¹.

Да, вчера читал в русском пансионе Фамусова и Крутицкого. Провалился. Напало такое безразличие, что — наплевать. Чувствовал, что проваливаюсь, и даже не захотел подтянуться. Сегодня днем у Барятинских англичанка читала лекцию о пластике. Пусть Стахович расскажет.

Нежно целую.

Твой Костя

384*. И. К. Алексееву

Рим. Февр. 911

11 февраля 1911

Дорогой мой мальчик!

Я написал тебе письмо и порвал, и сейчас не знаю, как тебе отвечать. Может быть, ты, начитавшись Толстого, придрался к философской теме, случайно написалось такое мрачное письмо с философией о смерти. Не хотелось переписывать его — послал. Если это так, то все понятно и естественно. Остается только подосадовать на то, что ты твои розовые годы тратишь, на мрачные стороны жизни ¹. Но… если твое письмо убежденно и действительно выражает теперешнее состояние твоей чистой души, — тогда я удивлен, смущен и подавлен. Тогда нам надо долго и много говорить. Надо докопаться до главных причин и изменить их во что бы то ни стало, пока не поздно, пока чистая душа не отравлена гноем, который беспощадно портит молодые, еще не познавшие настоящей жизни души.

Твое письмо — письмо 50-летнего человека, уставшего жить оттого, что он все видел и все ему надоело. Но ты ничего не видал. Гони же мрак и ищи света. Он разлит всюду. Научайся же находить его. Как приеду — буду долго говорить, а пока обнимаю, благословляю и нежно люблю.

Твой папа

385*. Л. А. Сулержицкому

Рим, 12/25 — II 911

12 февраля 1911

Дорогой Сулер,

спасибо за письмо. Ради бога, берегите себя, а то будет плохо. Глупо за гроши взваливать на себя всю обузу. Я и Стахович думаем так. Если предвидится успех — печатать нашу фирму полностью ¹. Если даже бы стали поругивать, то реклама делала бы свое дело. Имя Художественного театра завязнет в ушах парижан. Будет знакомое слуху имя, а то, что об этом театре говорят, т. е. рецензии, — забудется. Да и рецензии, конечно, давно написаны и куплены Режан.

Что касается Крэга, решили так. Он ни с какой стороны не прав, и посоветуйте ему не принимать с театром вызывающего тона, а то он все испортит мне. Все равно придется ему заплатить, не все, так часть. Уж лучше пусть он приезжает в Москву к началу третьей недели поста. По приезде в Москву, т. е. 16/29 февраля, Стахович вышлет Крэгу 300–500 рублей. Вот о чем я прошу театр и надеюсь, что он исполнит мою просьбу.

Окончание в следующем письме.

Продолжаю.

Объясните Крэгу, что отсюда я выслать ему денег не могу, так как у меня едва хватит на обратный путь. Телеграммой ничего не сделаешь, так как струна натянута и надо быть осторожным с правлением. Самое скорое — действовать через Стаховича, который сегодня выезжает в Москву.

Объясните Крэгу, что то, что я пишу, — мой план действия, а не обещание; он может схватиться за него и уверять, что я обещал. Выписать Крэга не мешает, так как вопрос костюм[ов] очень важен. Я не понял замыслов Крэга. Кроме того, пусть он привезет и mise en scene 5-го акта.

27-го буду в Москве. Будьте очень осторожны. Заболейте на день, чтоб отлежаться и отдохнуть вовремя, пока не поздно.

Ваш К. Алексеев

386. Из письма к М. П. Лилиной

Неаполь,

16 февр.

911

16 февраля 1911

Дорогая и бесценная.

Мы (т. е. я, Кира, Миша Стахович и Машенька Ливен) — почти в раю. Я могу сесть на свой балкон, выходящий на море, сидеть и греться на солнце целый день. Так хорошо, что никуда и не тянет, да я и не собираюсь осматривать [ничего], кроме Помпеи. В этом письме расскажу события последних дней, а в следующем вернусь к предыдущим. Накануне отъезда, т. е. в понедельник, я укладывался целый день. Перед обедом поспал и уже шел в последний раз проститься с обедами Стаховичей, как на пути меня перехватил Чайковский, говоря, что приехал Горький и очень стремится видеть меня ¹. После обеда я поехал к нему, и туда же приехал Чайковский.

Горький приехал из Парижа и остановился проездом в Риме.