Письма 1886-1917

Прошло около трех недель, как вы оставили Москву, но она долго не утешалась, продолжая как бы грустить об уехавших коренных москвичах; по крайней мере такой невыразимо скучный вид приняла она с тех пор, не желая прекращать потоков слез проливного дождя. Было настолько холодно, что каждый бы, я уверен, с охотой надел теплое пальто, но молодые боялись прослыть неженками, старики боялись испугать лето. Откровенно говоря, мы с завистью подумывали о том, как вас греет теплый самарский луч солнца, как вас продувает прохладный ветерок, гуляющий по степям. Впрочем, не будем слишком плохого мнения о московском климате, который подарил нас в последние дни хорошей погодой. Жаль, если она не удержится. В общем, вы прекрасно сделали, что повезли Пашу в Самару, так как здесь он едва ли скоро бы поправился, теперь же пройдет месяц, другой, и он удивит всех своей переменой ¹. Ты, верно, ждешь от меня каких-нибудь новостей, но, увы, таковых нет; все так однообразно, монотонно, что не знаешь, о чем и писать. Ты, конечно, не поверишь, что я, за редкими исключениями, сижу по вечерам дома, где провожу время самым нелепым, самым глупым образом, валяясь по диванам или разгуливая по пустынным комнатам. С нетерпением ждешь вечернего чая, чтобы дать волю языку с словоохотливой Елизаветой Ивановной ², однако и это не всегда удается, так как старушка меняет свое настроение подобно хамелеону и либо грустит, либо плачет до слез, смотря по известиям из Самары. Чтобы сделать неописуемое удовольствие Елизавете Ивановне, я берусь за карты и начинаю раскладывать ее любимый пасьянс, гадая при этом на все могущие произойти случаи жизни, причем, если результат оказывается благополучным, она неподдельно, от души радуется и, наоборот, если пасьянс возвещает что-нибудь печальное, то она мешает противные карты и заставляет меня начинать сначала.

Обыкновенно гадание разрешается разными фокусами моего репертуара, которые нередко доходят до наивной простоты; так, например, недавно я взял одну карту, уверяя ее, что это целая колода. Она поверила и страшно изумилась, когда после слова «passe»[4] y меня в руках осталась та же карта. Меня не на шутку занимает показывание фокусов, так что я, от нечего делать, заранее раскладываю карты и разные предметы по углам столовой, чтобы во время вечернего чая воспользоваться наивностью старушки. «И вот моя семейная идиллия!!!» Лишь только пробьет 12 час, все расходятся, и в доме водворяется мрачная тишина, нарушаемая грозным треском полов наверху. Таинственная тишина пустого дома невольно навевает какое-то неприятное чувство, пожалуй, даже робость, так что малейший шум, заставляющий встрепенуться, — на самом деле [не] гипербола. Как раз мне пришлось недавно сделаться жертвой напрасного страха. Дело происходило в троицын день, когда папаша был в Любимовке. Приехав домой в первом часу ночи, я отправился в свой кабинет, погасив газ на парадной и не притворив вплотную дверь на лестницу. Засветив спичку, мне прежде всего бросилось в глаза, что ставни моей комнаты не заперты, тем не менее я не обратил на это большого внимания и уселся в раздумье: что мне делать? Ложиться ли мне спать или лучше взяться за книгу, чтобы почитать час, другой? Спать мне положительно не хотелось, и я почувствовал себя в духе учить роль Анания из драмы «Горькая судьбина», которую мне придется играть будущей зимой. Все располагало к выбранному мною занятию: тишина, ни одного людского уха кругом… Я принялся читать вслух ту сцену, где Ананий схватывает дубину, чтоб ею убить свою жену. Скоро я увлекся монологом и, вскочив, стал грозно расхаживать вокруг стула, который изображал мою благоверную. Я увлекся и, вероятно, громко орал и неистово жестикулировал, занося над спинкой стула обломок карандаша, который изображал тяжеловесную дубину.

Мое воображение разыгралось до того, что я забыл об открытых ставнях, не подумав также о том, что, верно, дворник неоднократно прикладывался к стеклу окна, чтоб убедиться: точно ли его барин сошел с ума?