Письма, 1926-1969

Арендт говорит, что в этом отношении «с детства наивна» (135): «так называемый еврейский вопрос казался мне скучным» (135). С точки зрения своей наивной ассимиляции еврейский опыт она «усвоила не без страдания и не без труда» (135), и он ограничивался исключительно пределами истории и политики. Арендт исходила из «сионистской критики ассимиляции» (135), при этом сохраняя полную религиозную независимость от иудаизма (61), который, как и любая религия, не мог ничего «ей сообщить» (109). Полем, в котором она высказывала свою критику, сперва стала литература и ее книга о Рахель Фарнхаген, а затем и политика, когда Арендт в эмиграции работала в нескольких сионистских организациях. Из этого родилась ее позиция, противоположная позиции Ясперса: для него важнейшей частью иудаизма была религия, для нее же она не значила ничего. Он мечтал о политической ассимиляции евреев в диаспорах, она считала, что ассимиляция возможна лишь ценой «бесхарактерности» (159). Он боялся, что автономная политизация иудаизма в Палестине и Израиле представляет для иудаизма «серьезную опасность» (60) и может нивелировать евреев до нации. Она принципиально поддерживала основание собственного государства, хоть и не одобряла методы его установления.

Реакция Ясперса на появление такого государства была для него не редкой: он отказался от опасений и отождествил действительность с лучшей возможностью. Израиль был государством евреев, а не просто израильской нацией. Во время Суэцкого кризиса он восхищался рассудительностью и смелостью Израиля и видел в нем «морально-политическую силу, ту же, что проявляется на этапе формирования государств» (205). Израиль стал «опорой Запада» (203), которому была уготована участь гитлеровской Германии, если бы он допустил гибель нового государства. Да, ему кажется, что «уничтожение Израиля знаменовало бы собой конец человечества» (205).

Политически рассудительной Арендт подобные взгляды казались серьезным преувеличением. Она не уверена, что подобные чувства «оправданны» (206). Израиль не был человечеством, Западом или иудаизмом, это просто одна из наций, в которой есть и весьма неоднозначные политические деятели, которых не испугают ложь или политические массовые убийства, если того потребует их политическая тактика. На протяжении многих лет она находила доказательства своей позиции и еще в 1958-м предположительно в личной беседе упрекнула Ясперса в «близорукости» в отношении Израиля (234). Калибровка оптики произошла благодаря делу Эйхмана. Для Ясперса оно стало опорой Израиля, для Арендт – подтверждением ее худших опасений.

В апреле 1961 года она по поручению New Yorker отправилась в Иерусалим, чтобы написать для журнала репортаж о процессе. Еще до начала судебного разбирательства, она писала Ясперсу о политических и юридических обстоятельствах и следствиях процесса и подробно рассказывала ему о своих впечатлениях, находясь в Иерусалиме. Ясперс, в свою очередь, пытался представить, как евреи в ходе процесса могут «остаться верными еврейской традиции» (278). На его взгляд, Израилю следовало ограничиться «предварительным расследованием и установительными методами» (273), доказать факт геноцида всему миру, юридически признать геноцид «преступлением против человечества», но отказаться от вынесения приговора, поскольку подобные дела не могут рассматриваться в национальном суде. Единственное, что из этого по-настоящему интересовало Арендт, вероятно, категория преступления против человечества. За этим исключением ее внимание было приковано к другой точке: она видела в фигуре Эйхмана «банальность зла», которая ни в коем случае не может быть демонизирована или подвергнута мистификации. Ни Арендт, ни Ясперс не сомневались в справедливости суда. Но для Ясперса национальный процесс был «перевернут с ног на голову в самой своей сути» (273), Арендт он – из-за демонизации Эйхмана – казался слишком театральным, а из-за отрицания еврейского коллаборационизма – ошибочным. Она убедилась, как «прогнило это государство» (277).