Письма

У Степанова взял я «Наблюдатель», теперь он у меня весь. Читал в нем ваши статьи; но какие! чудо, как хороши! На «Уголино» Полевого — образцовая вещь! Читая их, мне все приходило на ум: со временем кое-что в них поправить и кое-какие, получше, собрать и напечатать отдельною книгой; — было бы хорошо. У нас подобных изданий еще нет; я полагаю, несколько статей прочесть в одной книге разом — для молодых людей было бы полезнее, чем прочесть сто книг. Можно из номеров их вырвать и собрать в одну книгу. Но тут много затруднений: или другие не все номера и годы и журналы получали, где они напечатаны, или другие вовсе их не получали. А то — в одной книге и все вместе: и можно купить всегда, и можно прочесть все вдруг. А у нас, кажется, много еще пройдет времени, пока кто-нибудь начнет [читать] подобные вещи, не как критики, но как отдельно ученые статьи, т. е. разбирая лучшие произведения домашней словесности и образцовые произведения других литератур. Да когда это будет? — Мы не доживем. «Москвитянин», кажется, весьма желает услышать суд «Отечественных Записок»; но я говорил, что «Записки» едва ли об нем что-нибудь скажут, и что они войну вести с «Москвитянином» едва ли и будут.

Напрасно вы Савельеву говорили, что вы от «Отечественных Записок» отказались. Это везде разнеслось: вы человек сделались теперь такой, которого втайне все любят и боятся. Ваши мнения все читают, и они стали приговором; против них скоро никто выйти не захочет, да и не сможет. Ну, а в случае, если вы себе сломите шею, то многие будут очень рады, и в их сожалении будет выражаться душевная радость. На вас глаза всех обращены, и ваше место торжественно и шатко. Одно мне больше всего у вас нравится, особенно теперь, что вы можете беспощадно мстить людям за их эгоизм, особенно гнили старого века. Они все стоять на важных ступенях, а пользы отечеству [от них] ни на алтын. Они чужое право присвоили себе. Если человек завладел общим интересом, то и выполняй дело, как оно требует, или откажись, или передай его другим, когда нет сил делать пользу; а кто употребляет для себя одного — тот дрянь!

Нельзя ли Полякову поговорить, чтобы он прислал мне «Пантеон», а за пересылку я бы ему выслал деньги; в нем все-таки будет много хороших статей; особенно мне иметь хочется «Ромео и Юлию» Каткова. Будете писать к Каткову, поклонитесь ему от меня.

А «Примирение» мое напечатано в «Наблюдателе»; я много номеров не читал, потому и думал, что оно не напечатано. Когда увидите Плетнева, пожалуйста скажите ему, чтоб он его не печатал.

Во втором письме вы назвали меня своим другом; не насмешка ли это? Верю от души, что вы надо мной смеяться не захотите; но, Виссарион Григорьевичу надо быть здесь особенно откровенным. Я этого имени не стою и не заслужить, и не оправдаю, кажется, его перед вами никогда. Друг — дело великое; я только сознаю все значение этого слова, но овладеть и усвоить его у меня в душе сил таких и столько нет. С некоторого времени я сознаю яснее, что душа у меня груба, и если есть в ней чувство, то его не так в ней много, и оно тепло, но не горячо, а для дружбы надо чувство чистое и горячее. Если Бог мне даст устроить свои дела, приеду в Петербург, поживу с вами; тогда увидите лучше, и я уж покажусь вам весь на распашку, с хорошими и дурными сторонами.

Не знаю, что я буду делать в Питере, но все мне почему-то быть книгопродавцем не хочется. Торгаш — мерзкое слово, гадко шумит в ушах. Если б воля, — поехал бы по России, проездил бы хоть год. Вот чего всей душой хотел бы я; но это все впереди. Прощайте. Всего вам желаю больше, чем себе. Алексей Кольцов.

55 Кн. П. А. Вяземскому

1 марта 1841 г. Воронеж.

Ваше сиятельство, князь Петр Андреевич! Дело мое в седьмом департаменте Правительствующего Сената кончилось, хотя не совсем еще, но все-таки, слава Богу, хорошо; по крайней мере и остановилося взыскание на время, и дана возможность оправдать себя. Письма ваши мне помогли как нельзя лучше, а без них я ровно бы сам собой ничего не сделал; с ними все меня приняли довольно ласково, выслушали мою просьбу, и все судьи мои вообще захотели помочь мне и помогли. Вам, добрый князь, я обязан снова; вы, как дух-защитник притесненных, даете руку помощи людям беспомощным и помогаете им и словом и делом. Благодарю, коленопреклоненно благодарю вас, за все сделанные вами мне благодеяния. Не подумайте, ваше сиятельство, что я, притворно изгибаясь и подличая вам на одних словах, только льстил бы вам. Нет, вы сделали для меня то, чего не сделал мне никто на свете. Дела моего отца были так дурны, что их поправить без вас никогда б ничем не мог, я бы их вечно б не поправил. Полицией настоятельно требовали деньги, а денег не было, взять было негде, а она и знать этого не хотела, ей вынь да положь. Просил людей помочь беде, — людям чужая нужда смешна, всяк живет для себя, и все заняты своей заботой; а что другим плохо — им дела нет.