Письма астрофизика

Стать очевидцем события, которое попало на первые полосы газет всего мира и ввергло страну в войну, – это тяжелая ноша. Моя семья провела в Уэстчестере двенадцать дней в качестве беженцев из Нижнего Манхэттена. В каждый из первых десяти дней я спал по четырнадцать часов, что в два с половиной раза больше, чем время моего среднего ночного сна. В следующие несколько дней я провел большую часть своих прогулок в своего рода ступоре. В следующие два месяца звуки сирены (которые для городского жителя являются обычным звуковым фоном) просто щекотали мне нервы; после того, как на протяжении двух часов я был прямо-таки погружен в вой сирен спасательных служб – до обрушения южной башни, когда все погрузилось в напряженную тишину.

В те же два месяца один вид Южной Парк-авеню (путь, по которому я шел, толкая коляску с сыном и держа на руках дочь) вызывал у меня подергивание мышц при молчаливом непроизвольном воспоминании о том, сколько энергии я потратил на пути к Центральному вокзалу, чтобы уехать на север, в тихий дом моих родителей в Уэстчестере.

Я не начал бояться самолетов. Я пишу эти строки, сидя в «Боинге-767» на пути в Лос-Анджелес. Но я не могу удержать свой мозг от размышлений: какая самая большая часть этого самолета могла бы врезаться во Всемирный торговый центр, взорваться с другой стороны и остаться целой? Шасси самолета? Аккумулятор моего компьютера? Пряжка на моем ремне? Мое обручальное кольцо? Как быстро я бы умер? За одну секунду? За десятую долю секунды? Как член университетской команды по борьбе в весовой категории 190 фунтов (86 кг) и боец-любитель скольких террористов я смог бы уложить на землю?

Исходя из того, что я прочел, я полагаю, что все это – симптомы такой формы невроза военного времени, которые ослабевают лишь постепенно. После 11 сентября я изменился в нескольких отношениях. Мой эмоциональный разум как-то отделился от рационального. Некогда они были взаимосвязаны, при этом между ними сохранялся баланс, но мои эмоции никогда не мешали принятию решений, которые требовали рационального рассуждения. На какое-то время я утратил контроль над эмоциями. Меня иррационально раздражал бесконечный поток туристов с фотоаппаратами на шеях, проходящих у меня под окнами и спрашивавших местных жителей: «Как пройти к Граунд-Зиро?» Произнося эти слова, они прикрывают рот, не желая вдыхать дымный воздух, которым я вынужден дышать изо дня в день. Хотя лабиринт улиц в первую очередь ассоциируется с финансами и бизнесом, в Нижнем Манхэттене проживают пятьдесят тысяч человек. Я не был одинок в своих чувствах.

Моя сестра, знавшая и любившая Всемирный торговый центр с тех пор, как она служила в конной полиции в городском парке, произнесла обескураживающее замечание: «Мне проще поверить, что башен никогда тут не было, чем в то, что они разрушены». Туристы с фотоаппаратами в целом уважительно относились к импровизированным мемориалам вдоль улиц по соседству с Граунд-Зиро. Они замолкали в трепете, глядя на горы обломков. Что я сделал в первый день, когда вернулся в Манхэттен? Прошел по маршруту и молча фотографировал. Осознав собственное лицемерие, мой рациональный разум постепенно преодолел чувство презрения. Когда у меня спрашивают дорогу, теперь я направляю туристов к местам, откуда открывается лучший вид на развалины. Я делаю так просто потому, что это правильно. Граунд-Зиро принадлежит Америке. Граунд-Зиро принадлежит всему миру. Граунд-Зиро – это священное кладбище для 3000 душ. Просто так получилось, что оно находится у меня во дворе.

Во мне произошли и другие изменения. Я чуть раньше ухожу с работы. Я чаще обнимаю своих детей. Я более склонен разговаривать с незнакомцами. Меня быстрее расстраивают печальные вещи. И, что справедливо для очень многих, я стал нетерпимым к нетерпимости. Полиция тоже изменилась. Пара десятков офицеров, посты которых видны из окна моей гостиной, стали дружелюбными и искренне готовыми помочь. Они улыбаются и позируют для фотографий с прохожими. Это необычное зрелище для жителя Нью-Йорка.

Прекрасные моменты. Они нужны нам сейчас.