Письма. Часть 2

Не отставайте от работы, пусть это — временно — будет Ваша жизнь, поселитесь в ней. Так, а не иначе пишутся книги.

_______

А знаете, Адя, что Вы на этом деле сможете крупно заработать. Хорошо бы: сначала через какой-то журнал (хотя бы отрывки), потом — отдельной книгой. Получите двойной гонорар. А еще переводы! И в Россию книга, бесспорно, попадет.

Всю силу своего желания в данный час направляю на Вас. — Самый действенный гипноз: хочу, чтобы Вы захотели.

МЦ.

Р. S. Очень прошу, подержите корректуру моего стиха в «Огоньке». Опасные места упомянуты на отдельном листке.

St. Gilles, 9-го июня 1926 г.

Милая Адя!

13-го (в воскресенье) в Подворье (93, rue de Crimйe) венчание M. С. Булгаковой.[75] Хорошо бы узнать накануне — когда, и пойти! Венчается целая поэма! (Пауза.) Целых две.

Подговорите Володю[76] и Доду[77] и пойдите. И напишите.

Хороший день выбрали — а? (13-е!)

Целую.

МЦ.

St. Gilles, 1-го июля 1926 г.

Дорогая Адя,

Спасибо за письмо. Оно мне сегодня снилось, и проснулась в тоске, хотя в жизни уже ничем не отзывалось. Засесть гвоздем, это ведь лучше, чем висеть жерновом! Жалею М<арию> С<ергеевну>,[78] потому что знаю, как женился! Последующие карты можно скрыть, она слишком дорожит им, чтобы домогаться правды, но текущей скуки, явного ремиза не скроешь. Он ее не любит. — «Ну, хоть тянетесь к ней?» — «Нет, отталкиваюсь».

Стереть платком причастие — жуткий жест.

Она вышла за него почти против его воли («Так торопит! Так торопит!») — дай ей Бог ребенка, иначе крах.

Спасибо, что пошли. Поблагодарите, когда приедут, ваших. Теперь Дода знает, как венчаются герои поэм и кончаются поэмы.

Написала здесь две небольших вещи, пишу третью, очень трудную.[79]

Писать приходится мало, полдня пожирает море.

Мур ходит вот уже месяц, хорошо и твердо, первый свой шаг ступил по безукоризненной земле отлива. Пляж у нас изумительный, но это все. Пляж для Мура и сознание Вандеи для меня. Жизнь тише тихого, все располагает к лени, но это для меня самое трудное, — лень и неженство на берегу. Купаюсь, вернее, захожу по пояс (по пояс — условности: по живот! пляж у нас так мелок, что для по пояс нужно было бы пройти полверсты), захожу по живот и в судорожном страхе плыву обратно. А Аля — того хуже: зайдет по щиколотку и стоит как теленок, глядя себе под ноги. Может так простоять час.

Вы, наверное, уже знаете, что меня скоропостижно сняли с иждивения. Полетели письма по всем пригородам Праги. Не будь этого, приехала бы к вам осенью, когда часть разъедется. Дода тоже с Вами?

Мы все загорели. Рядом с нами фотография, сниму Мура и пришлю. О<льга> Е<лисеевна> спрашивает, что ему прислать. Из носильного ничего, спасибо, все есть. Может быть — у вас раньше будут — апельсины. Здесь все очень поздно, оказывается Вандея совсем не лес и совсем не юг.

До свидания, целую Вас и О<льгу> Е<лисеевну>, ей напишу отдельно. Пишите. Аля ждет от Вас письма.

МЦ.

Да! Не знаете ли (Вы видели Невинного), где Дорогой? Он мог бы мне помочь с чехами.

КОЛБАСИНОЙ-ЧЕРНОВОЙ О. Е

Вшеноры, 17-го Октября 1924 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Когда отошел Ваш поезд, первое слово, прозвучавшее на перроне, было: «Как мне жаль — себя!» и принадлежало, естественно Невинному. (Придти на вокзал без подарка, — а? Это уже какая-то злостная невинность!)

Потом мы с ним пошли пешком — по его желанию, но не пройдя и двадцати шагов оказались в кафе, тут же оказавшемся политическим и даже преступным местом сборища здешних чекистов. Невинный рассказывал о Жоресе[80] и чувствовал, что делает историю.

Засим он — в В<олю> Р<оссии>, мы — почти, т. е. в тот магазин шерсти, покупать С<ереже> шершти[81] на кашне. Выбрали, в честь Вашего отъезда, траурную: черную с белым, явно — кукушечью. Да! Вдоль всего Вацлавского[82] глядели вязаные куртки и платья, причем Невинный на самое дорогое изрекал: «Вот это», так весело и деловито, точно я (или он) вправду собираемся купить.

У остановки 5-го номера столкнулись с В<иктором> М<ихайловичем>,[83] и я, радостно: — «А мы только что проводили О<льгу> Е<лисеевну>. Сколько народу было!»

И он, улыбаясь: «Значит, с вокзала?»

Ничего не оставалось, как подтвердить: «Да».

Невинный мялся, и мы его отпустили.

________

У К<арба>сниковых нас ждало некое охлаждение, выразившееся в форме одной котлеты на брата, без повторения. Съели и котлету и охлаждение.

— «Только ра-а-ади Бога, М<арина> И<вановна>, не беспокойтесь, не приезжайте ни прощаться, ни провожать»,[84] — раза три сряду, на разные лады, с все возрастающей настойчивостью.

И тетка, как в тромбон: «И мебель увезут».

Перед уходом она кровно оскорбилась на меня за то, что я не смогла ей во всей точности указать, где и как в данный час переходят границу. — «Я же совершенно вне политики, да ведь это ежедневно меняется, откуда мне здесь, в Праге, знать?!»

И она, оскорбленно и хитро подмигивая:

— «Наоборот, как Вам здесь, в Праге, не знать, когда у Вас все друзья политические, — Вы просто не хотите мне сказать!»