Письма. Часть 2

(Пишу Вам кстати с безумной болью в обеих ногах, я уже два месяца больна — истощение перекинулось в нарывную напасть, затронуты железы и жилы, и вот через день в бесплатную (1 фр.!) лечебницу для безработных русских, — впрыскивания, нынче второе — т. е. погибает (временно деревенеет) вторая нога. Это после Оды пешему ходу![1339] Да, друг, это и есть искус, со мной дружбы: я насквозь-человечна, т. е. сочувственна, и требую этого от другого (не для себя, а для него!), а если не нахожу — ухожу. Если у Вас от слова нарыв брезгливая гримаса, знайте заранее, что я — улыбаюсь: улыбкой суда.)

Вы спрашиваете: любимая еда. Разве это важно? Ненавижу каши, все, кроме черной, и даже в Москве 1920 г., в самый лютый голод пшена — не ела. А так, очень скромна и проста, ем всё, и даже мало отличаю, чем во времена нашей дружбы сердечно огорчала Мирского (страстного едока и ценителя, как, часто, очень одинокие люди) водившего меня по лучшим — тайно, знатовщицки (знатовщически) — лучшим — ресторанам Парижа и Лондона. — «Вы всё говорите! сокрушенно воскликнул однажды он, — и Вам всё равно, что есть: Вам можно подложить сена!» — Но не пшена. —

Никогда не выброшу ни крохотнейшего огрызка хлеба, если же крошки, — в печь и сжечь. Корка — в помойке — ЧУДОВИЩНО, так же как опрокинутый вверх дном хлеб или воткнутый в хлеб — нож. Меня из-за этого в доме считают скупой (объедки), я же знаю, что это — другое. Непритязательность и от отца и от матери: не снисходившей, не снижавшейся до любимого блюда (вообще — протестантски и спартански!) не подозревавшего, что может быть НЕ-любимое.

Как отношусь к пожиранию мяса? Чудесно, т. е. охотно «пожираю» — когда могу, когда не могу — обхожусь. (Всё мое отношение ко всему внешнему миру, т. е. ко всему, что со мной здесь может хорошего случиться, ко всему хорошему — в не — в этом одном слове «обхожусь», и даже теперь кажется уже вправе сказать: — обошлась.)

«Ученик» написан (тогда 62-летнему, ныне 75-летнему) Князю Сергею Михайловичу Волконскому (внуку декабриста, писателю), который этих стихов никогда не читал — я никогда не посмела, да он бы и не понял: есть люди, очень глубокие, и тонкие, и одаренные, но которым стихи (понимать) мешают. Он очень любит поэтов и постоянно их цитирует, но — по-другому (не цитирует по-другому, а любит). Латинский склад. Подружилась с ним в Москве 1921 г. и полгода переписывала ему начисто — из чистейшего восторга и благодарности его рукописи, — трех его больших книг[1340] — ВОТ ТАКИМ ПОЧЕРКОМ, и ни строки своей не писала — не было времени — и вдруг прорвалась Учеником: Ремеслом.[1341]

<Приписка на полях, вверх ногами:>

(Достаньте Быт и Бытие Кн<язя> С. Волконского, там есть большое, вводящее, посвящение мне. Тогда поймете нашу дружбу — и Ученика — и всё. Книга доступна, м. б. даже есть в библиотеке.)

Из крупных вещей Вы не знаете моей Поэмы Конца (в пражском сборнике Ковчег, каж<ется> 1924 г.). Это, кажется, была моя последняя любовь,[1342] т. е. первая и последняя такая (вовсе не самая высокая) и м. б. даже вовсе-лежачая, может быть и сильная тем, что — лежачая, о, не думайте дурного, это целый мир, очень сильный, только — низкий, без всякого презрения, а топографически, линейно-низкий: — ДОЛЬНИЙ — тише воды, ниже травы — блаженный мир! в котором я никогда не жила, в который только погружалась, ибо он — самое низкое, что есть, самый уровень низости — море, а м. б. — ниже уровня, минуя — уровень: родная бездна сна.

________

Ваши сны до жути правильны. Всегда (когда впервые — с родным) много-много говорю и гляжу мимо. Это (миновение) — мое основное свойство, моя отмета. Даже старый Князь Волконский мне, однажды: — О Вас не говорю, во-первых — Вы вне суда, во-вторых — Вы просто говорите в профиль. (До этого он говорил о необходимости всё время глядеть прямо в глаза собеседнику. Я иногда тоже гляжу—но тогда уж совсем не вижу, вижу—другое, выходит—гляжу—сквозь.)

Да, Кламар далёко, а Ревель — еще дальше.

_________

Итак, снимаю с Вас…

Бедных писаний моих Вавилонскую башню,

Писем — своих и чужих — огнедышащий холмик…

— всю гору, друг, все горы, вплоть до последнего тарусского холма…

Делаю это дружески и даже — матерински. (По-кавказски Вы кажется могли бы быть моим сыном? Да моей дочери этой осенью будет двадцать два года!)

Вне обиды, вне разочарования, — привычно.

До свидания — в письме. Ремесло, конечно, перелом, нет, не переполз — новый речной загиб, а м. б. и РАЗГИБ творческой жилы. Переломов у меня в жизни — не было. Процесс древесный и речной: рост, кажется?

МЦ.

<Приписка поперек страницы:>

Во мне всё сосуществовало, соданò было, с самого начала: с самого моего двухлетия и рождения и до-рождения, с самого замысла матери, хотевшей, решившей сына Александра (оттого я и вышла поэт, а не поэтесса). Поэтому, Вы правы, хронология не подходит, но она всё же — дорожный посох.