Письма. Часть 2

С<ережа> и Аля (животы) наладились, С<ережа> очень похудел. В данный час терзается угрозой хозяйки потянуть нас к мировому за стирку (фактически: ополаскиванье двух детских штанов) в комнате… Когда я ей кротко возразила, что ополоснуть не есть стирать, она послала меня: «dans le derriйre du chien voir si j'y suis»,[731] на что получила созерцательное: «Vous у кtes surement».[732] Грозится жандармами и выселением… Целые дни шепчется с разными дамами и куаффами, носится по городу, шепча и клевеща. Ваша хозяйка, очевидно, будет лжесвидетельницей.

Боюсь себя на суде: 1) юмора 2) откровенности и — чтобы не насчитывать — общего ПОДЪЕМА… далеку заводящего!

Как пример: Лелика, спокойно сидевшего с Алей на приступеньке за книжкой, выгнала из сада с воплями: «Assez d'йtrangers dans mon jardin!»,[733] на что Аля потом, целый день пела (напев «Il йtait une bergиre») — «Il йetait une Madame — ron, ron, ron, ron, petit patapon — il йtait une Madame — qui gardait son jardin comme un chien, qui gardait son jardin comme un chien»[734]

Погода разная. Еще купаемся. Андреевские дети на суше великаны, в воде тритоны. Я в жизни не видела такого купанья. Вода для них воздух, — проще воздуха. Выйдя на берег, перешвыриваются — как фокусники шарами — целыми глыбами. Все трое черные, все трое огромные (крохотный — куда меньше Али — 14-летний младший внезапно, в 4 месяца, вырос с Сережу), все трое ловкие. Таких здесь нет. да и нигде нет.

5-го (вчера) был день Алиного тринадцатилетия (праздновали по-новому, по-настоящему 5/18-го), жалела — да все жалели — что вас обоих нет: были чудные пироги: капустный и яблочный, непомерная дыня и глинтвейн. Аля получила ко дню рождения: зубную щетку и пасту (ее личное желание), красную вязаную куртку — очаровательную, — тетради для рисованья, синие ленты в косы и две книги сказок: Гримма (увы, по-франц<узски>!) и — полные — Перро, с пресловутыми moralites.[735] Лелик поднес ей огромный букет (шел озабоченный и сияющий, как жених) и — оцените! — склянку кюрасо, которого Аля не стала пить, потому что «крепко и жжется». Была у нас и бедная (т. е. мне ее жалко) родственница А<нны> И<льиничны> — немножко отойти от своих великанят— пасет их целые сутки.

Сейчас иду к Ал<ександре> З<ахаровне>[736] — уезжает послезавтра в Париж. И С<ережа> наверное скоро. С ужасом думаю о предстоящем мне единоличном сожительстве с бесовкой (хозяйкой) — и о всех мебелях которые придется покупать. Не весь ли дом перестраивать? Скажет — отсырили (Муркиными штанами) стену. Может быть окажусь в тюрьме На этом прискорбном предположении кончаю.

Целую Вас, дорогая Вера Александровна, сердечный привет П<етру П<етровичу>. Переписку Тезея кончила.

МЦ

Это письмо написано, как Вы любите: не опоминаясь. Напомните П<етру> П<етровичу> Вена Stoll, Griechische Mythologie он знает (из области розовых фартуков: Vortuch).

Bellevue, 7-го окт<ября> 1926 г.

Дорогая Вера Александровна.

Недавно приехала[737] в очень рада буду Вас повидать. Лучше — в 6 ч вечера, когда дневные заботы, частью, сброшены.

Из Кламара доезжаете до Bellevue, 31, Boulevard Verd. От вокзала три минуты ходу.

Увидите и услышите (крик ослика и т. д.) Мура. Итак, жду.

МЦ.

— Дом большой, с башенкой, в саду. Старая железная решетка, в ней калитка.

Медон, 14-го ап<реля> 1927 г.

Дорогая Вера Александровна,

Спасибо от всего сердца Вам и Петру Петровичу за помощь в участие, и еще — Петру Петровичу отдельно — за безупречное поведение во время дивертисмента.

Хозяйка Студии (Бутковская)[738] неизвестно почему была в холодной ярости, кажется п. ч. шипели на шуршавших бумагой.

Я так рада, что вечер кончился!

Поцелуйте от меня Вашу маму, ее присутствие меня сердечно тронуло, очень хочу ее повидать, она мне чем-то напоминает мою мать, я не ошибаюсь.

Приходите как-нибудь завтракать с нами (в 12 ч. не взыщите, если попадете на что-нибудь скучное — потом пойдем с Муром в лес, полазим.

Целую Вас. М. б. условитесь с С<ергеем> Я<ковлевичем> о дне? Тогда попадете на не скучное (относительно).

Да! Я у Вас забыла своего КУРИЛУ (роговой, двуцветный) то есть мундштук, С<ергею> Я<ковлевичу> лучше не передавайте — потеряет — привезите сами.

Понтайяк, уже 1-го сентября 1928 г., 2 ч. ночи

Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его я. (Мысль: нужно ли дальше? Все уже сказано! Факт письма присутствующему, ту, что не смеешь сказать, а что не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За му<д>рость. За огромную доброту. За не знающий ее — ум. За то, что Вы — вне пола. (Помните, мы шли, и я Вам сказала: «зачем на духу? Как духу!») За душевное целомудрие, о котором упоминать — уже не целомудрие. За то, что Вы так очевидно и явно растете — большая. За любовь к котам. За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок, я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.

М.

ЧЕРНОСВИТОВОЙ Е. А

<Около 15 января 1927 г.>