Письма Ефимову

Что касается деловой части Вашего письма, то если не считать, что Вы написали все это в шутку, то тогда Вы обратились не по адресу: я не обладаю талантом, говорю это, поверьте, без кокетства, чтобы написать психологическую драму и вообще — книгу о внутреннем мире, у меня это не получится, и я даже не возьмусь никогда. Я знаю предел своих способностей, и думаю, что уже сейчас получил за свою литературу больше, чем заслуживаю. Вот уже два года я ничего такого, что увлекло бы меня, не пишу, а до этого два года писал то, что меня в результате не устраивало. К сожалению, я знаю, что способности — это физиология, они могут иссякнуть, отказать, это произошло с неизмеримо более талантливыми, чем я, людьми. Во всяком случае, сейчас я уверен, что ничего хорошего больше не напишу.

Если же напишу то, что меня бы самого устраивало, то, как я понял, могу Вам это показать.

Теперь я перехожу к тому, в чем Вы, к сожалению, правы, но письмо уже сейчас такое длинное, а смысл всего этого мне как-то все менее ясен, так что постараюсь, чтоб было не очень длинно.

Вы пишете, что не поняли когда-то причин моего изменившегося отношения к Вам, и что это причинило Вам горе. Если это так, то должен признаться, что в моем поведении было много сознательного, и это, как раз, должен сказать, было именно злое дело, действие. Там была какая-то полузабытая мною формальная причина, какой-то автомобиль, который Вы не смогли или не захотели мне переправить, но все это, конечно, можно было как-то утрясти, обойти и ликвидировать. Я помню, что страшно озлобился на Вас и, действительно, уклонялся от честных объяснений и даже Вы правы в том смысле, что было мучительство по отношению к Вам, и хамство, и, к очень большому стыду моему, и удовольствие, как Вы говорите, от всего этого было. Мне довольно трудно объяснить все это рациональным путем, но я много об этом думал, и, наверное, знаю, какая там подоплека у этого сознательного и безобразного свинства. Когда-то мы познакомились, и Вы заняли в отношении меня неравное, покровительственное положение, и я очень дорожил нашим знакомством, гордился им, и, действительно, до конца жизни буду Вам благодарен за то, что Вы, при всей моей патологической неуверенности в себе, сразу же сказали, что я — писатель. И вот много лет отношения были неравными (при полном осознании мной Вашего расположения ко мне), а затем мы приехали сюда, и я стал печататься по-английски, и услышал какие-то комплименты, и дальше, вероятно, сознательно и бессознательно ход мыслей и чувств у меня был такой: «Да кто он такой, чтобы мной командовать, почему я должен его слушаться, я ничем не хуже, чего он важничает и т. д.». Короче, бунт на корабле. Понять это, я думаю, можно, но то, в какие формы это вылилось, вызывает у меня чувство отвращения к себе.

Правы Вы и в том, что я не люблю людей, которые «в ладах с собой, с жизнью, друг с другом», вернее — не «не люблю», а просто я завидую им, потому что сам я никогда ни с чем в ладах не был, но при этом хотел бы быть и веселым, и успешным, и вообще, быть похожим на Аксенова. Зависть, как известно, не очень-то побуждает к добру. Вы правы, что я неудачник, и это даже не связано с конкретными обстоятельствами, не всегда плохими, потому что «неудачник» — это такое же врожденное качество, как рост или цвет волос — кому надо, тот всегда и во всем неудачник.

Вы правы и в том, что моими друзьями всегда в конце концов становились люди слабые и неудачливые, и хотя в этом смысле у меня есть знаменитый предшественник, «тот самый малый из Назарета», но я, конечно, шучу, потому что всю жизнь мне, действительно, естественно жилось лишь в атмосфере неудачи, что и подтвердилось в результате конкретными обстоятельствами разочарование в своих творческих возможностях, проблемы со здоровьем (увидите меня на радио — все поймете) и довольно-таки мрачный, боюсь, остаток жизни впереди. Никогда мне не дано было ощутить довольства собой или жизнью, никогда я не мог произвести впечатление человека, у которого все хорошо, к которому стоит тянуться, который располагает к себе именно своей успешностью, для простоты — тот же Аксенов. Все это может быть связано у меня с какими-то детскими душевными травмами — Ася, плюс мечты о героизме при полном расхождении с возможностями по этой части, и так далее. Есть и много такого, чего Вы, при всей Вашей проницательности, просто не знаете, и это «много такого» — не в мою пользу.

Справедливо и то, что по натуре я очернитель, как бы я ни старался представить этот порок — творческим занятием, но это — правда.

Правы Вы и в том пункте, в котором проявили наибольшую степень проницательности. Вы пишете, и это, может быть, гораздо умнее, чем Вы думаете, и имеет отношение не только ко мне, но и к литературе вообще, и даже во многих случаях объясняет эту литературу, потому что очень часто, чаще, чем кажется, писатель старается не раскрыть, а скрыть, я говорю о Вашей фразе: