Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931

Ну вот. Адрес мой, увы! все тот же: poste restante, bureau № 118, rue d’Amsterdam. Всего лучшего. Je vous suis tres devoue[251]. Целую Ваши руки.

Г.Адамович

26

<Штемпель: 19.11.1927>

Дорогая Зинаида Николаевна

У меня, очевидно, «Fesprit de l’escalier»[252]. Обращаюсь к Вам как к члену «Зел<еной> Лампы». Вот что для меня вчера вечером стало ясно.

Лекция Д<митрия> С<ергеевича> несомненно повлечет за собой уход из «З<еленой> Л<ампы>» Цетлина[253]. Если он уйдет — с письмом в газетах, — я буду вынужден тотчас же сделать то же самое[254]. Теперь вопрос: будете ли Вы продолжать «Зел<еную> Л<ампу>», оставшись официально вдвоем с Ходасевичем? (который, как Вы сами мне говорили, анти-ламповец). Если да — все благополучно и я со всем согласен. Если нет — мне жаль «Зел<еной> Лампы» и я сомневаюсь, стоит ли Дмитрию Сергеевичу сознательно и намеренно идти на ее убийство. В конце концов, «вывеска» ведь ему правда не нужна и ничего не даст, — еще меньше, чем Анатолю Франсу прибавка «de lacademie francaise»[255]. Вчера вопрос ни разу не был поставлен так ясно и просто, как он мне сейчас представляется. Повторяю, если «Лампа» выйдет живой из всего этого, — я вполне удовлетворюсь этим, и, поверьте, Вы и Дмитрий Сергеевич, что у меня никаких других соображений или интересов в этом деле нет.

Ваш Г. Адамович

Если Вы хотите мне что-нибудь срочно ответить, то:

17, rue Biot (XVII)

Hotel Ideal

27

<Штемпель: 5.12.<19>27>

Дорогая Зинаида Николаевна

Вы мне обещали написать, «когда поправитесь». Я знаю, что поправились Вы давно, и недоумеваю, что значит Ваше молчание. Никаких провинностей перед Вами у меня, кажется, нет, но «в нашем горестном быту»[256] никогда нельзя быть в этом уверенным. Или Вы решили сторониться всего Милюковского и Керенского окружения[257]? Мне очень нужен Анненский — не позже четверга. Не будете ли Вы добры написать мне, когда можно к Вам за ним зайти, и если можно, то и застать Вас. У меня постоянный адрес и собственная квартира (крайне неудачная, но отдельная)! — 8, rue Biot (XVII). Целую Ваши руки.

Ваш Г. Адамович

28

< Штемпель 16.1. 1928.Бумага кафе «Веплер»>

Дорогая Зинаида Николаевна

Я сегодня утром вернулся из Ниццы и нашел Ваше письмо, написанное 2-го![258] Простите за молчание — но моей вины в нем нет.

Я очень хочу Вас видеть. Не будете ли Вы добры написать мне когда это возможно. Мне дни и часы безразличны, «расстоянием не стесняюсь», — но лучше не пятницу.

Целую Ваши руки

Ваш Г.Адамович

<Адрес на рю Био>

29

<Конец января — начало февраля 1928>[259]

Дорогая Зинаида Николаевна

Вот quelques vers[260]. Должен признаться, что они мне в общем нравятся и я отношусь к ним с отеческой нежностью[261]. Не знаю, как отнесетесь Вы. Буду очень благодарен, если Вы напишете мне об этом, п<отому> что где же теперь говорить между «Зеленой лампой», литературными нравами и левизной в искусстве[262].

Преданный Вам Г. Адамович

На одном из стихотворений мне хотелось бы написать, как писал Тютчев: «Pour Vous a dechiffrer toute seule»[263].

30

<Штемпель: 13. II. 1928>

Дорогая Зинаида Николаевна

C’est entendu[264] — я буду читать «доклад» в субботу. Но что из этого получится? Видите ли, я не дефэтист[265], но иногда поневоле станешь им. Понесены расходы, нанят зал, значит — надо читать, — но я не имею, что[266]. Остановиться на полдороге я не хочу. О культуре с противоположением Толстого Пушкину — не хочу, не «интересно». А о другом — боюсь задеть сердца старушек, вроде нашего председателя. Т. е. возмутить в их затхлых «святая святых» — которые все-таки их последнее прибежище, «ибо не имах другая». Для Дмитрия же Сергеевича — я навсегда остаюсь трупом, что в последнее воскресение я понял окончательно[267]. Но не хочу ради не-трупства отказываться от холодного вежливо-приличного тона и не хочу никаких страстей для демонстрирования публике. Надеюсь, Вы меня достаточно знаете и не подумаете, что я красуюсь своей nature incomprise[268] и неким «одиночеством» в предстоящей беседе. Нет ничего мне противнее — искренно. Но, кажется, я гораздо больше декадент, чем Вы — «столп и утверждение декадентства»[269]. Вы предали и отказались — в конце концов и Евангелие, книгу не только самую удивительную, но и самую декадентскую в привкусе ее «не бывает, не бывает!», в полной ее неприемлемости для людей «положительно мыслящих».

Вот, собственно, что я бы хотел сказать: бегите, господа, messieurs-dames[270], от этой книги, ибо от нее теряется сладость жизни, сахарный и сладкий ее <нрзб>. Но нео-декадентским тоном, ее «зеленой водой Леты» в жилах, вместо крови. Это Бодлер — «l’eau verte de Lehe»[271], и это совершенно то же, что «холодный ключ забвенья»[272]. Пушкин оттого и не интересен (в конце концов), что эклектичен и вообще «что угодно», откуда Достоевскому вздумалось вывести «всемирность»[273].