Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931

Вот, кажется, все — «литературное». Плохо в литературе то, что если отдаться ей целиком, то она выходит плохая и плоская от пустоты, от «безжизненности», а если усиленно заниматься жизнью, то литература получается плохая от спеха и вечного «кое-как». Вот в бахтинском диалоге, который так мне нравится, есть все-таки безжизненность и что-то школьное. Но зато все доделано. Не знаю, как найти середину[97]. Оттого, в конце концов, и любишь стихи, что лучше всего они создаются «из пепла жизни», как у Некрасова, после шулернических ночей. Ну, а статейку так не написать. Кстати, читали ли Вы Larochfoucauld и особенно предисловие к «Maximes»[98]? Я только что прочел, в первый раз, и совершенно поражен, как это умно и замечательно. Пора кончать, по-видимому. Надеюсь, что Вы мне напишете, не сердитесь на мое долгое и невежливое молчание. Адрес все тот же, увы: Bureau de poste № 43 (150, me de Rennes), poste restante, мне[99]. Целую Ваши руки.

Преданный Вам Г. Адамович

11/XI-1926

14

<Начало марта 1927>[100]

Дорогая Зинаида Николаевна

Прежде всего: о каких «обидах» может быть речь? Если мне что-нибудь «обидно», то только то, что Вы могли это заподозрить. И никакого «ощущения, что меня хотят распропагандировать»! Я не собираюсь льстить сам себе, но, право, такой мелочности во мне нет. Поэтому об этом говорить не стоит.

Удаляюсь или уклоняюсь? Тоже нет. «Мы никогда не изменяем»[101]. У меня к Вам в каком-то смысле «верность», — и прочная. Двух— или трехнедельные «уклонения» ничего не значат. Вообще, на мой вкус, «верность» — последняя и самая обаятельная вещь на земле. И предательствуя по пустякам, в целом все-таки «мы никогда не изменяем». А по пустякам надо; pour demoraliser[102], в особенности: «молодежь».

Кстати, меня удручила молодежь на «Лампе»[103]! — за исключением Берберовой, да и то в тоне только, но не по содержанию. Если прения будут продолжаться, я собираюсь броситься в объятия Талина, хотя «частично». Как они легко и глупо (сами не понимая, на что себя обрекают) отрекаются от России, и презрительно фыркают: «березки»! Я понимаю, можно отречься, но с горем и грустью, вообще «оторвать от сердца», но так, с налету, равнодушно и вяло, — разве это не подтверждение, что я был прав, с «ne pas s’en faire»[104], написанным на их физиономиях! И Берберова, уверявшая, что лучшие вещи Пушкина — об иностранцах! Все это передержки. Вообще, «печально я гляжу на наше поколение»[105]. Есть ведь вещи, которые хороши и терпимы только пока встречают «бурную оппозицию». Такова мысль «не надо России». Но когда в ответ кивают головками: «Да, да, не надо», — Это зрелище довольно противное. Ну вот. А маразм мой я не шутя вспоминаю, а со всей серьезной серьезностью. Но это дело сложное и постороннее. Целую Ваши руки.

Преданный Вам Г. Адамович

15

<Между 10 и 17 июля 1927>[106]

Дорогая Зинаида Николаевна

Приехал в Ниццу и нашел Ваше письмо. Благодарю Вас.

Мне, конечно, очень хотелось бы к Вам приехать. Но я болен нахожусь в расслаблении — поэтому двигаться на столь отдаленные расстояния мне трудно, в ближайшее время по крайней мере[107]. Вы кажется, много путешествуете и бываете в Ницце — не заедете ли ко мне проездом? Мне бы очень хотелось Вас видеть. Сюда я приехал надолго, но «без всякого удовольствия». Я ничего не знаю, что делается на свете, и уже дней пять-шесть не читаю даже газет. Что Вы ополчились на «Звено»[108]? Звено как Звено, 64 страницы и все в порядке. Содержание, конечно, подгуляло (по-моему, все, кроме Вейдле о «Мире искусства»[109]), но по поводу того, что «это не журнал», — я Вас не понимаю. Это не «Совр<еменные> Записки» — да. Но Вы ведь знаете, что «Звено» всегда тянулось к «декадентству» — по расположению и характеру матерьяла оно напоминает «Аполлон» или «Весы», и если бы еще ему бумагу par fil[110] и какие-нибудь элегантные картинки на отдельных листах, все было бы хорошо. Но содержание первого номера — дрянненькое, я согласен. Я написал «все» — и вспомнил, что есть Ваш рассказ[111]. Я, конечно, говорю о статьях и подчеркиваю отношение к самому себе. Рассказ Ваш, по-моему, прелестен, — это, конечно, лучший «Мартынов» (плюс — первый[112]). Он мне смутно напоминает «Education sentimentale»[113] — книгу, которую я очень люблю, исключительно (и недавно с удовольствием узнал, что Блок считал ее «лучшим французским романом»[114]). Прочтите, если у Вас есть «Воля России», — прозу Цветаевой[115]. Стоит — если не литературно, то человечески. У Розанова есть фраза, три раза повторяющаяся в «Уединенном»: «Зачем я обижал Кускову?»[116] Я все думаю так о Цветаевой, — хотя это и она меня «обложила»[117]. Был я в Париже на лекции Марка Слонима[118], который все время повторял: «опъять же бытовизм», «опъять же социальный заказ» и т. д.