Письма из деревни (1872-1887 гг.)

По поводу костеря у крестьян — только не у богачей, заметьте, — существует мнение, что рожь перерождается в костерь и обратно. Когда я приехал в имение, то нашел хозяйство опущенным до крайности, рожь первый год уродилась крайне сорная с непомерным количеством костеря. Крестьяне говорили, что это — год такой и, на все мои убеждения, что костерь завелся в имении от нечистот семян, откуда-нибудь завезенных — в старину, говорят, рожь родилась в имении чистая, — все-таки твердили свое, что это — год такой, что коли Бог уродит, то и костерем посеявши, рожь получишь, а не будет благодати Божьей, то и из чистой ржи костерь народится. Все мои убеждения были тщетны, даже указание на то, что в соседней богатой деревне, у богачей, которые обращают внимание на очистку семян, рожь родится без костеря, не действовали. Там, говорили, земля другая, а на этом поле рожь всегда с костерем родится. Я старательно очистил семена, выгнал на веялке костерь по возможности, да сверх того достал несколько кулей чистой ржи у соседнего богача-крестьянина и засеял поле очищенными семенами. Чтобы убедить Ивана, Сидора и других, что костерь не перераживается в рожь и обратно, я посадил на огороде на гряде 1 зерно ржи и 9 зерен костеря и показал, что с осени всходы были так похожи, что нельзя было отличить рожь от костеря. На другой год на огороде вырос 1 куст ржи и 9 кустов костеря, а на поле рожь была гораздо чище, хотя костерь все-таки еще был. На следующий год я опять выбрал для посева самые чистые семена и т. д. Рожь год от году все стала родиться чище. В прошедшем году рожь опять была в том же поле, в котором я ее застал, весна была самая благоприятная для развития сорных трав: у крестьян рожь была чрезвычайно сорна, а местами так просто один костерь народился, между тем у меня на старопахотных землях костеря было очень мало, а на переломах и вовсе не было.

Не знаю, убедились ли крестьяне, что костерь не перераживается в рожь и что очистка семян дело важное, но знаю только, что в прошедшем году многие из соседних крестьян покупали у меня на семена мою чистую тяжеловесную рожь.

…Бабы ушли на овин и начали мять; собаки смолкли; все успокоилось: я опять засыпаю и сплю безмятежным сном.

Просыпаюсь я рано и начинаю кашлять: доктора говорят, что это какой-то катар, а деревенские жители уверяют, что это желудочный кашель, свойственный сельским хозяевам, которые, проведя день на воздухе, ложатся спать, «выпив водочки и поужинав». Савельич, разбуженный моим кашлем, начинает возиться за стеной. Это он самовары ставит, к чему у него все припасено, и вода, и уголь, еще с вечера. Выкурив несколько папирос и откашлявшись, я одеваюсь и принимаюсь за счеты и разные вычисления или за писание статей. Савельич приносит самовар и при этом смотрит на градусы.

— Ну что, Савельич, каково на дворе?

— Ничего.

— Морозит?

— Не то, чтоб очень.

— Однако ж?

— Мороз изрядный, а ветру нет.

Я пью чай и занимаюсь, пока не проснулись дети и не началось хозяйство. Авдотья приходит.

— Что готовить будем? — спрашивает она.

— Что ж готовить? Молчание.

— Хоть бы ты когда-нибудь сама придумала, что готовить. Ведь ты лучше меня знаешь, что у нас есть!

— Почем я знаю, чего вы хотите? Все у нас есть: солонина есть, ветчина, телятина, языки есть, почки…

— Ну и отлично. Делай рассольник с почками.

— А еще что?

— Еще что?

— Дети, ведь, супу никогда не едят, им еще что-нибудь нужно.

— Что же бы еще сделать? Молчание.

— Ну свиные котлеты сделай. Ведь, ветчина, ты говоришь, есть. Авдотья уходит.

— А чесноку в котлеты класть? — возвращается она.

— Клади. Уходит.

— А картофель к котлетам делать?

— Разумеется, сделай. Ты знаешь — дети, ведь, любят картофель.

— Да вы ж все боитесь, чтобы не заболели. Я пью чай и занимаюсь счетами.

Приходит Матрена и начинает отворять внутренние ставни.

— Что, обутрело?

— Нет еще, светает только.

— Сидор где?

— На скотный пошел.

— Завтракали?

— Нет еще, собираются только. Мишка лошадей поит.

— А холодно на дворе?

— Не то, чтобы очень.

— Морозит?

— Не дюже.

Матрена, открыв ставни, уходит. Свет чуть брезжет; без свечи заниматься нельзя; самовар уже начинает потухать и издает какие-то печальные сиплые звуки. Приходит Сидор и здоровается.

— Здравствуй. Ну, что?

— Все слава Богу. Клевер заложили.

— Хорошо едят?

— Отлично.

— Ничего не телилось? Ничего не котилось?

— Ничего, только Дарка родила.

— Кого?

— Сына.

— Давно?

— А вот сейчас. Клевер закладывали, она рожала.

— Благополучно?

— Что ей сделается.

— Кто ж у нее бабил?

— Старуха. Молчание.

— Дарка полштоф водки просит.

— Ну, скажи Ивану, чтоб дал. Молчание.

— А когда же крестить будут?

— Сегодня.

— Кто ж будет крестить?

— Ивана Павловича просить хотят.

— А скоро лен кончат мять?

— Малость осталось.

— Что ж, дрова возить будете?

— Дрова. Позавтракали, запрягают.

— Ну, ступай.

Сидор уходит. Стало уже светло; дети начинают пошевеливаться; самовар совсем потух; Савельич в столовой школит кошек и Мильтошку за ночные проказы. Я пью чай и занимаюсь счетами.

— Придете телят поить? — спрашивает Авдотья.

— Не знаю, как бабы со льном поспеют.

— Поить без вас?