Письма из деревни

Нужно заметить, что для интеллигентных людей, желающих сесть на землю, я признаю одну науку в хозяйстве – работать учись , по-мужицки работать, да еще в мужицкой шкуре. Желающему научиться хозяйству я говорю: «поступай в работники, работай, паши, коси, молоти, по-мужицки работай, поживи с работниками, побудь в их шкуре». Русскому интеллигентному человеку именно недостает уменья работать, и нигде он этому так не выучится, как побывав работником-мужиком. Интеллигентного человека, желающего быть земледельцем, я ценю лишь настолько, насколько он мужик. Я убежден, что нам более всего нужны интеллигентные мужики, деревни из интеллигентных людей, что от этого зависит наше будущее. Если бы ежегодно хотя 1000 человек молодых людей из интеллигентного класса, получивших образование, вместо того чтобы идти в чиновники, шли в мужики, садились на землю, мы скоро достигли бы таких результатов, которые удивили бы мир. Я верю, что в этом призвание русской интеллигентной молодежи. И находились люди, которые соглашались с моей системой обучения хозяйству, которые поступали в работники, работали, как мужики, и честно работали . Конечно, мужикам было странно, что вдруг барчата работают, по-мужицки работают, не «балуются», а настояще работают. Но мужики понимают, что это настоящее «дело», хотя и смотрят недоверчиво, даже презрительно, полагая, что барчонку никогда не дойти в работе до мужика. Мужики точно боятся, что если баре выучатся работать, то мужик потеряет все свое значение, все свое величие. Тут самолюбие мужика страдает. Вон из бар, а выучился и работает, «только где ему до всего дойти, далеко еще до мужика! Где ему быть хозяином, не с той стороны рыло затесано», – точно утешает себя мужик. Подсмеивается мужик, когда видит начинающего работать из интеллигентных, он ему смешон, как смешна нам обезьяна, подражающая человеку; относится он презрительно, но не злобно. Совсем иначе относятся полубаре, все эти барствующие, деревенские и селянские люди, носящие «панью» и «пинжаки», презирающие необразованного мужика и его работу. Тут отношение вполне злобное. Как сын священника, грамотный, ученый, который мог бы быть псаломщиком, мог бы поступить на службу, мог бы дослужиться до чина, вдруг работает, да еще настояще работает, наряду с мужиками, с необразованными мужиками! Обидно. Ну, вот этакие-то больше и толковали, мужиков подтравливали, доносцы писали. Хотя мужики и говорили: «Что ж тут такого, они не таятся, на народе работают, ни баловства, ни пустых делов! Ты поди-ка попаши – тут не до баловства», – однако и на мужиков, казалось мне под конец, оказали влияние. Или уж, может быть, «мнение» меня одолело, только замечаю: отдаешь мужику деньгу – уж он вертит бумажку, вертит, рассматривает. Эге! думаю, подозревает, не делаются ли у меня фальшивые бумаги! Весною еще чаще стали наезжать начальники, билеты у всех спрашивают, прописывают, рассматривают приезжих, осматривают, приметы их списывают, «приказано всех в лицо знать», говорят. Дети приехали. Смотрю, и у маленького гимназистика, чего прежде не бывало, тоже билет, он даже радуется, потому что теперь, как большой – при паспорте. Заехал начальник – я ему билеты детей представил для прописи.

– Ваших детей? Нет, помилуйте, не нужно.

– Да вы же говорили, чтобы у проезжих виды отбирать для прописки. А вдруг пойдет он на деревню с ребятами гулять, а десятский ему: «где билет?». Нет уж, лучше пропишите.

Чем дальше, тем чаще стали наезжать начальники. И мне кажется, что расспрашивают, шпигуют, мужиков против меня подбивают. Стал я сильно пить, без перемежки. Заболел, ходить не мог, страшная одышка, грудь давит, сердцебиение, руки трясутся, выпьешь – на минуту как будто легче, а потом еще хуже. От дела отбился, явилась страшная раздражительность, всякий пустяк раздражает, беспокоит… Пойдешь в поле – нет сил идти, потом обливаешься, вернешься домой, возьмешь газетину, еще более раздражаешься, буквы сливаются в какой-то туман, и вдруг сквозь туман лезет лицо начальника в кепке… Сам понимаю, что уже до чертиков допился, сам знаю, что не нужно пить зелье, и не могу бросить, воли нет…

Однажды, под вечер, зашел ко мне он, подвыпивши. Так зашел, пошел прогуляться и зашел проведать. Выпили вместе, уходит он, пошел и я проводить, сошли с крыльца, идет по двору, вдруг он, не знаю уже почему, пришел в какое-то умиление, потрепал меня по плечу: «молодец, – говорит, – вы, А.Н., молодец! Наполеон! Настоящий Наполеон!..»

Через несколько дней ко мне приехал брат и ужаснулся. Приехали племянники и с ними знакомый доктор. Доктор посоветовал не пить и больше быть на воздухе. Я послушался – смерти испугался – и бросил.

Теперь здоров и не боюсь.

Вот как бывает.

Батищево, 17 ноября 1879 года.

Письмо девятое