Письма из деревни

По поводу костеря у крестьян – только не у богачей, заметьте, – существует мнение, что рожь перерождается в костерь и обратно. Когда я приехал в имение, то нашел хозяйство опущенным до крайности, рожь первый год уродилась крайне сорная с непомерным количеством костеря. Крестьяне говорили, что это – год такой и, на все мои убеждения, что костерь завелся в имении от нечистот семян, откуда-нибудь завезенных; в старину, говорят, рожь родилась в имении чистая, – все-таки твердили свое, что это – год такой, что коли бог уродит, то и костерем посеявши, рожь получишь, а не будет благодати божьей, то и из чистой ржи костерь народится. Все мои убеждения были тщетны, даже указание на то, что в соседней богатой деревне, у богачей, которые обращают внимание на очистку семян, рожь родится без костеря, не действовали. Там, говорили, земля другая, а на этом поле рожь всегда с костерем родится. Я старательно очистил семена, выгнал на веялке костерь по возможности, да сверх того, достал несколько кулей чистой ржи у соседнего богача-крестьянина и засеял поле очищенными семенами. Чтобы убедить Ивана, Сидора и других, что костерь не перераживается в рожь и обратно, я посадил на огороде на гряде 1 зерно ржи и 9 зерен костеря и показал, что с осени всходы были так похожи, что нельзя было отличить рожь от костеря. На другой год на огороде вырос 1 куст ржи и 9 кустов костеря, а на поле рожь была гораздо чище, хотя костерь все-таки еще был. На следующий год я опять выбрал для посева самые чистые семена и т. д. Рожь год от году все стала родиться чище. В прошедшем году рожь опять была в том же поле, в котором я ее застал, весна была самая благоприятная для развития сорных трав: у крестьян рожь была чрезвычайно сорна, а местами так просто один костерь народился, между тем у меня на старопахотных землях костеря было очень мало, а на переломах и вовсе не было.

Не знаю, убедились ли крестьяне, что костерь не перераживается в рожь и что очистка семян дело важное, но знаю только, что в прошедшем году многие из соседних крестьян покупали у меня на семена мою чистую тяжеловесную рожь.

…Бабы ушли на овин и начали мять; собаки смолкли; все успокоилось: я опять засыпаю и сплю безмятежным сном.

Просыпаюсь я рано и начинаю кашлять: доктора говорят, что это какой-то катар, а деревенские жители уверяют, что это желудочный кашель, свойственный сельским хозяевам, которые, проведя день на воздухе, ложатся спать, «выпив водочки и поужинав». Савельич, разбуженный моим кашлем, начинает возиться за стеной. Это он самовары ставит, к чему у него все припасено, и вода, и уголь, еще с вечера. Выкурив несколько папирос и откашлявшись, я одеваюсь и принимаюсь за счеты и разные вычисления или за писание статей. Савельич приносит самовар и при этом смотрит на градусы.

– Ну, что, Савельич, каково на дворе?

– Ничего.

– Морозит?

– Не то чтоб очень.

– Однакож?

– Мороз изрядный, а ветру нет.

Я пью чай и занимаюсь, пока не проснулись дети и не началось хозяйство. Авдотья приходит.

– Что готовить будем? – спрашивает она.

– Что ж готовить?

Молчание.

– Хоть бы ты когда-нибудь сама придумала, что готовить. Ведь ты лучше меня знаешь, что у нас есть!

– Почем я знаю, чего вы хотите? Все у нас есть: солонина есть, ветчина, телятина, языки есть, почки…

– Ну и отлично. Делай рассольник с почками.

– А еще что?

– Еще что?

– Дети ведь супу никогда не едят, им еще что-нибудь нужно.

– Что же бы еще сделать?

Молчание.

– Ну свиные котлеты сделай. Ведь ветчина, ты говоришь, есть. Авдотья уходит.

– А чесноку в котлеты класть? – возвращается она.

– Клади.

Уходит.

– А картофель к котлетам делать?

– Разумеется, сделай. Ты знаешь – дети ведь любят картофель.

– Да вы же все боитесь, чтобы не заболели.

Я пью чай и занимаюсь счетами.

Приходит Матрена и начинает отворять внутренние ставни.

– Что, обутрело?

– Нет еще, светает только.

– Сидор где?

– На скотный пошел.

– Завтракали?

– Нет еще, собираются только. Мишка лошадей поит.

– А холодно на дворе?

– Не то, чтобы очень.

– Морозит?

– Не дюже.

Матрена, открыв ставни, уходит.

Свет чуть брежжит; без свечи заниматься нельзя; самовар уже начинает потухать и издает какие-то печальные сиплые звуки.

Приходит Сидор и здоровается.

– Здравствуй. Ну, что?

– Все славу богу. Клевер заложили.

– Хорошо едят?

– Отлично.

– Ничего не телилось? Ничего не котилось?

– Ничего, только Дарка родила.

– Кого?

– Сына.

– Давно?

– А вот сейчас. Клевер закладывали, она рожала.

– Благополучно?

– Что ей сделается.

– Кто ж у нее бабил?

– «Старуха».

Молчание.

– Дарка полштоф водки просит.

– Ну, скажи Ивану, чтоб дал.

Молчание.

– А когда же крестить будут?

– Сегодня.

– Кто же будет крестить?

– Ивана Павловича просить хотят.

– А скоро лен кончат мять?

– Малость осталось.

– Что ж, дрова возить будете?

– Дрова. Позавтракали, запрягают.

– Ну, ступай.

Сидор уходит.

Стало уже светло; дети начинают пошевеливаться; самовар совсем потух; Савельич в столовой школит кошек и Мильтошку за ночные проказы.

Я пью чай и занимаюсь счетами.

– Придете телят поить? – спрашивает Авдотья.

– Не знаю, как бабы со льном поспеют.

– Поить без вас?