Читаем Письма к Безымянной полностью

Письма к Безымянной

Слабо улыбнувшись, Людвиг собирает последние силы, приподнимается и вынимает из-под своей подушки еще лист, почти пустой. На нем только одна надпись, размашистая, нервная, спешная – чтобы не усомниться и не испугаться. Посвящение. Короткое, простое, как вспышка молнии или блик солнца. Зеленые глаза читают его. Май вокруг дрожит призрачным звоном. Он вот-вот разобьется.

– Людвиг…

Так же билось стекло, торопя вонзить его в голубоватые побеги вен.

– Оно очень подходит тебе. И пусть оно вряд ли единственное. – Он вглядывается, хотя перед взором снова разбегаются точки, вглядывается, пока глаза не начинают слезиться, лишь тогда жмурится на миг. – Сколько же у тебя имен, сколько лиц, душ и сердец. Скольких ты любила, сколькие любили тебя… Но ты ведь меня не забудешь?

Молния. Вспышка. Лицо. Череп. Снова – лицо, тонкое, испуганное, девичье. Там читается все. Ей не нужно отвечать.

Она могла прийти по-настоящему. Могла прийти не раз, могла многих забрать, забирала. Но осталась, только когда, растоптав осколок, он ее прогнал. «Какое поразительное упорство… какое поразительное уродство».

– Сила моя – Смерть, – шепчет он.

– Сила моя – ты, – эхом отвечает она.

Май разбился. Есть только тишина. Она, кажется, хочет отстраниться, а может, вовсе сбежать; она набирается мужества, а у него нет сил – ни на что, кроме как удержать ее за руку, удержать, надеясь, что рука не обратится в дым. Пусть слышит. Пожалуйста, пусть слышит.

– Даже если рыцарь Людвиг и его загадочная маленькая подружка потеряют друг друга, это же все было не зря, – выдыхает он. – Потеряют?

– Нет. – Не голос, стук дождя.

Их пальцы крепко переплетаются; ощущая, что боль и слабость скоро совсем лишат его голоса, Людвиг быстро, горячо шепчет:

– Я не звал тебя. Я ничем и никогда тебя не обязывал. Я не надеялся привязать тебя к себе, понимая, что это невозможно. Да, я знаю, кто ты и что ты, и я просто… благодарю тебя, почему бы ты ни преследовала меня. Поцелуй же меня. И до встречи.

Когда в последний раз она касается губами его губ, он вновь видит реку, пронизанную солнцем. В быстром ледяном течении трудно дышать, но он пробивается и пробивается вперед, отвыкая от заводи, в которой блуждал слишком долго. Вода рычит. Свет отражается в ней золотым пламенем. Людвиг собирает все силы…

…И прыгает, преодолевая пенистый порог.

Он видит небо цвета индийской бирюзы и падает уже в иную воду – на мгновение, прежде чем взлететь. Оказывается, у него есть удивительные крылья, зеленые, как старый счастливый сюртук старины Франца. И сильные, как западный ветер.

Она смыкает его веки, целует в лоб и уходит, забирая листы, но зная, что не оставит их себе. Одна из тех других, любая, кто угодно, найдет партитуру в ящике: пусть кто именно, решит ветер. Ведь, даже даря музыку вечности, Людвиг писал ее для живых.

Молния сверкает в последний раз, и гроза прекращается.

В холодной темноте Бессмертная Возлюбленная поднимается по склону из черепов и садится на свой трон.

Все никак не признаюсь, а ведь пора бы, пора, иначе мне недолго сойти с ума. Знаешь… я написал тебе кое-что, еще давно. Я многое писал, думая о тебе, но именно эта вещь дышит тобой вся; в ней даже и нет меня, только ты. Наигрывая отдельные ее места, я вижу твои глаза, улыбку, твои локоны, линию твоих плеч или спину, которую так хочу целовать. Прости эту откровенность, но ведь я вообще не уверен, читаешь ли ты всю эту слезливую чушь.

Мне немного страшно показывать ее тебе, потому что никогда еще моя душа не была столь обнажена. И едва ли хоть кто-то понял бы то, что прячется в этих нотах. Лунный свет на осколках. Пробуждающийся в глухоте дождь. Твои серебряные пуговицы с эмблемами-розами, которые сыпались на пол, когда мы не могли выпустить друг друга из объятий. Башня Дураков. Страх Гете. Маковый венец в волосах чудовища.

Это все – только твое и мое. И это останется навсегда, даже если этого не существовало. Когда-нибудь я все же покажу ее тебе, а сейчас – прощай, моя любовь.

Прощай, Элиза.