Письма к Фелиции

Вынужден писать при родителях, которые играют рядом в карты, к тому же измотан всем обычным и чрезвычайным, что было в этот день, но при этом, Фелиция, – очень счастлив. «Все так же, как было» – какие дивные слова, благозвучием своим намного перекрывающие строгость, возможно присущую увещеванию «пожалуйста, не беспокойся понапрасну». Я был на пределе сил, возле которого, впрочем, пребываю в последнее время почти всегда, но в этот раз я уже свесился и почти готов был сорваться. Я уже говорил себе… – но почему перо не слушается, неужто все действительно так же, как было, Фелиция? Действительно все? Действительно так же, как было?

Вообще-то Ты, наверно, удивляешься: в моих письмах вечно одна и та же забота – как Тебя от меня освободить, но едва только начинает казаться, что я своего добился, – меня охватывает бешенство. Я решительно не мог понять, как это за всю неделю во Франкфурте я удостоился лишь одной открытки, не мог понять, почему у Тебя так мало времени, особенно если вспомнить, что когда-то прежде Ты даже писала мне о возможности нашей с Тобой во Франкфурте встречи, о том, как много у Тебя там свободного времени, о поездках на Таунус[63] и т. д. Тем не менее я с Твоим молчанием смирился, пусть, мол, все так и идет к концу, раз уж мне конец. И вдруг вчера, в гостях у Макса, уже уходя, среди разговоров о чем-то совсем постороннем, в связи с каким-то мельком и безразлично оброненным словом мне пришла в голову мысль, что Ты, быть может, как раз сейчас и как раз в том самом выставочном центре, откуда отправлена Твоя телеграмма, встречаешься с кем-нибудь из старых или новых знакомых, с кем-то, кто пытается Тебя завоевать. Ведь там, конечно же, собираются представители всех фирм, импозантные, хорошо одетые, сильные, здоровые, веселые молодые люди, рядом с которыми мне, вздумай я с ними тягаться, оставалось бы только одно – зарезаться. И что может быть естественней, сказал я себе, если кто-то из них удостоится Твоей симпатии, особенно с учетом моих многочисленных просьб считать, что все кончено, и я останусь там, где мне самое место и где, судя по моим письмам, я очень хотел остаться, то есть навсегда выброшенным из Твоего круга, как я того и заслуживаю, ибо держал Тебя не руками, как положено держать возлюбленную, а цеплялся за Твои ноги, не давая Тебе и шагу ступить. Так чем же я был недоволен, почему поднялся наутро с буквально деревянной от бессонницы головой и впервые смог по-настоящему вздохнуть, только отправив Тебе телеграмму?

Франц.

18.04.1913

Я не докучаю Тебе своими письмами, Фелиция? Докучаю наверняка, иначе и быть не может. Ты поневоле вся в делах, эта выставка, вероятно, на весь год решающим образом определяет работу Твоей фирмы, а тут я пристаю со всякими не относящимися к делу пустяками и, главным образом, со своим нытьем. Правда, теперь, когда я это осознал, выставка, должно быть, уже закончилась, она, по-моему, 20-го должна закрываться. Но что делать, если на меня накатило и я не устоял, надо было, конечно, мне лучше держаться. Сейчас-то, например, я сохраняю образцовое спокойствие, что, по правде сказать, тоже нехорошо. Писать, Фелиция! Если бы только я мог писать! Как бы Ты мне радовалась! Но я даже в одиннадцать уже не осмеливаюсь спать лечь, только если я ложусь не позже десяти, расшатанные нервы успевают кое-как, и то очень относительно, успокоиться. Смогу ли я вообще когда-нибудь писать?

И опять я встреваю в Твои дела с заботами, которые не должны Тебя касаться. Прекращаю.

Франц.

Каким путем Ты возвращаешься в Берлин? Во вторник, 22-го, я дурацким образом опять в Ауссиге. Может, сумеем где-нибудь пожать друг другу руки или хотя бы протянуть их через чуть меньшее, чем всегда, расстояние? Меня бы это осчастливило с головы до пят.

20.04.1913