Письма к Фелиции

Я буду изливать душу, Ф., буду сетовать, пока мне не полегчает. Но Ты ведь не станешь надо мной смеяться? Еще за несколько дней до Боденбаха работа моя продвигалась относительно хорошо, но брата зятя забрали на фронт, и фабрика, вернее, горе мое, а не фабрика, опять свалилась на меня. Какие мучения она уже давно, почти с самого начала, мне причиняла (мучения напрасные, ибо фабрике от этого уж воистину никакого проку) – об этом до конца все равно не рассказать. Но теперь мне и вправду пришлось впрячься в дела и ходить туда каждый день, о работе, при всех отчаянных, из последних сил, потугах воли, нечего было и думать. Фабрика-то сама давно стоит, но как-никак там есть еще склад, приходят кредиторы и клиенты, которых надо утешать, и т. д., короче, работу, которую я в последнее время особенно крепко и ладно держал в руках, пришлось из рук выпустить. Но положение вскоре выправилось, по крайней мере сейчас, пока брат зятя служит здесь, в Праге, то есть может час или два в день за фабрикой присматривать, для меня это был знак немедленно отойти от дел. Опять я очутился в квартирной тиши и попытался сызнова зарыться в работу. Однако после перерыва мне это очень трудно дается, все равно как если бы ценой огромных мучений взломанная дверь вдруг ненароком снова захлопнулась на замок, – и это, конечно, дает мне основания усомниться в собственных способностях. Но все же мало-помалу мне удалось войти в работу, и я будто преобразился. Ну почему бы хоть раз на месте прирученной работы мне не обнаружить Тебя?! Однако счастье длилось всего два дня, ибо мне пришлось переезжать. Что такое поиски квартиры, оба мы хорошо знаем. Каких только комнат я опять не перевидал! Иногда поневоле кажется, будто люди то ли по недомыслию, то ли сознательно решили похоронить себя в грязи. Во всяком случае, создается впечатление, что всю эту грязь – я имею в виду пыльные загроможденные комоды, ковры вместо штор на окнах, иконостасы фотографий на забывших о своем предназначении письменных столах, груды белья на кроватях, пальмы по углам, будто в кофейнях, – что весь этот хлам они считают роскошью. Но мне-то до всего этого никакого дела нет, я хочу только покоя, но такого покоя, о котором эти люди понятия не имеют. Это вполне объяснимо, в обычном домашнем хозяйстве ни один человек не нуждается в том покое, который нужен мне; ни для чтения, ни для уроков, ни для сна здесь никому не нужен тот покой, который требуется мне, чтобы писать. Со вчерашнего дня я обретаюсь в своей новой комнате, и уже вчера вечером у меня были такие приступы отчаяния, что казалось, необходимость немедленно уйти из этой комнаты и уйти из жизни – это примерно одно и то же. И при этом ведь ничего особенного не происходило, все ко мне предупредительны, хозяйка ради меня готова превратиться в тень, молодой человек, квартирующий со мной рядом, вечером возвращается из своего магазина усталый, пройдется по комнате разок-другой и тут же ложится. И тем не менее – квартира-то маленькая, любую дверь слышно; хозяйка молчит целый день, однако шепотом перемолвиться перед сном хоть парой слов с другим квартирантом она имеет право и, пожалуй, даже обязана; саму хозяйку почти не слышно, но зато жильца, пусть и негромко, – вполне: стенки-то до ужаса тонкие, и хоть часы с боем у себя в комнате я, к великому огорчению хозяйки, сразу же остановил – это было первое, к чему я в комнате устремился, – однако тем усерднее бьют часы за стенкой, четвертинки часа я еще стараюсь не расслышать, однако получасовой бой настроен слишком громко, хоть и мелодично; но не могу же я выказывать себя полнейшим самодуром и потребовать остановить еще и эти часы. Да это и не поможет ничуть, какой-то шепоток будет в квартире всегда, дверной звонок будет звонить, вчера жилец кашлянул всего два раза, сегодня уже чаще, этот его кашель отдается во мне куда большей болью, чем в нем самом. Мне не на кого даже сердиться, хозяйка с утра за вчерашний шепот извинилась, мол, это был исключительный случай, и только потому, что жилец (из-за меня) сменил комнату и она хотела ему на новом месте все показать, да и дверь она тоже завесит тяжелой портьерой. Очень любезно, и тем не менее я, судя по всему, уже в понедельник от комнаты откажусь. Конечно, я донельзя избалован тишиной предыдущей квартиры, но, с другой стороны, жить иначе я просто не могу. Не смейся, Ф., и не считай мои страдания презренными, конечно, сейчас страдают столь многие, и причины их страданий куда серьезней, нежели шепот за стенкой, но даже в самом тяжком случае они борются за свое существование или, вернее, за отношения, связывающие их существование с людской общностью, – не иначе, чем я, не иначе, чем всякий. Так что напутствуй меня добрым пожеланием в дальнейших квартирных исканиях.