Письма к Фелиции

За сегодняшнее Твое письмо, любимая, особое Тебе спасибо. Одному Богу известно, невзирая на какие затруднения Ты его писала, но ведь написала же, и я, идя со службы, ощупывал в кармане исписанный накануне Твоей рукой листок, мог держать и ласкать его в руках, мог любоваться им. Представь себе, я тут даже шоколаду съел, разумеется медленно, недоверчиво и пугливо, но соблазн как можно больше причаститься к Твоему существованию и к Твоим удовольствиям был слишком велик. Да мне это и не повредило, ибо все, от Тебя исходящее (в этом Ты совсем не то, что я), хорошо, мило и повредить не может.

Франц.

30.01.1913

В ряду всего нового, что я изведал и пережил с прошлого лета, очевидно, стоит теперь и то, что я наконец-то и даже с лихвой обрел способность простужаться, как все прочие смертные. И стал простужаться без всяких видимых причин, невзирая на всю закалку своей тысячекратно растертой кожи. Может, мне горячего чая недостает, которым, по моему (теперь, после всех простуд, уже не авторитетному) мнению, столь чрезмерно взбадривается моя любимая? Знаешь, были времена, когда я даже в собственной неспособности простужаться усматривал немаловажный признак моего все более стремительного угасания – в самом факте этого угасания я не сомневался никогда. Я говорил себе (неспособность простужаться была лишь одним из многих симптомов): вот так, мало-помалу, я и выпадаю из человеческого сообщества; я пристально следил за всем, что могло бы послужить тому доказательством; во всякой мелочи я терпел неудачу; не всякое опасение подтверждалось, но всякая надежда обманывала; с кем бы и о какой бы ерунде я ни говорил, стоило собеседнику лишь слегка покоситься в сторону, и я уже чувствовал себя отверженным и не знал, какими силами мне повернуть к себе его лицо, удержать на себе его взгляд. Однажды мне удалось даже Макса, человека, подобным настроениям начисто чуждого, почти совершенно убедить в том, что дела мои все хуже и что никто, как бы он меня ни любил, сколь близко ко мне ни садился, как бы проникновенно и ободряюще в глаза мне ни заглядывал и сколько бы меня ни обнимал (последнее, правда, скорее от отчаяния, нежели от любви), – никто не в состоянии меня спасти. Меня надо предоставить самому себе, оно и мне так лучше, и терпеливо сносить мое присутствие, насколько это вообще в человеческих силах. Мы тогда вдвоем с ним выбрались в Добжиховиц, красивое место неподалеку от Праги, где решено было и заночевать. С обеда зарядил дождь, в полном отупении я лежал на кушетке в комнате Макса (мы взяли две комнаты, ибо я должен спать в комнате только один, Ты, может, сочтешь эту причуду еще и признаком мужества, но это только опаска, которая расшифровывается примерно вот как: когда ты один, с тобой ничего не случится – точно так же, как нельзя, например, лежа на полу, упасть), заснуть не мог, но и открывать глаза тоже не хотелось, чтобы не мешать Максу, который, сидя за столом, начал и в тот же присест завершил свою новеллу «Чешка» (которую Ты потом, возможно, читала в «Берлинер Тагеблатт»), так я и лежал с закрытыми глазами, тоскливо слушал дождь, с особым усердием барабанивший по деревянной крыше и деревянной террасе, и не мог дождаться, когда же Макс наконец закончит свою историю (которую, кстати, он писал как безумный, перо по бумаге так и летало), чтобы мне встать и слегка потянуться, – ни с какой иной, впрочем, целью, кроме как, прислушавшись к себе, снова ощутить желание плюхнуться на ту же кушетку и дальше тупо на ней валяться. Так я прожил много лет и, если обернуться и присмотреться пристальнее, – бесконечно много дней. Твою руку, любимая, чтобы поскорее настала такая же бесконечность прекрасных дней! Твою красивую, добрую руку, которую я все никак не решаюсь схватить.

Франц.

31.01.1913

Любимая, не убивайся так и не старайся писать мне больше, чем Тебе без помех разрешает Твое время, я же хочу быть Твоим добрым духом, а не Твоим мучителем. Строчка привета и уверение, что Ты обо мне помнишь, – в такие времена мне этого вполне достаточно. Не перегружают ли все-таки Тебя на службе – теперь вот наряду с учетчицей и барышней Гросман еще и третья девушка заболела, чью работу на Тебя взвалили? Пора бы уж и дирекции сообразить, что это чересчур.