Письма к Луцию (Об оружии и эросе)

Игра увлекает. Но разве смысл красоты не в увлечении (в том, что она влечет, сообщая движение), не в том, чтобы стремиться к чему-то, зная (зачастую не признаваясь в том даже себе самому), что желаемого никогда не достигнешь только благодаря своему умению, но необходимо также благоволение судьбы, которое называется счастливым случаем, сколь бы умелым ты ни был, сколь бы ни превосходил своего противника? Не потому ли мы боимся смерти, что постоянно ждем от жизни чего-то еще, чего-то нового, и в то же время почти уверены, что желанное что-то еще, что-то новое будет повторением старого, повторением вечного? Это как струя воды, бьющая из фонтана: она постоянно новая, пребывая почти в прежних своих очертаниях. Нам нравятся ее перекаты. Нравятся даже больше, чем постоянно якобы все то же, но в действительности иное течение реки Гераклита. (Признаюсь, я очень удивился, когда женщина, похожая на белоснежную розу, упомянула, что ей знакомы темные речения Гераклита и что они ей очень нравятся.) Струя фонтана в движении своем нравится нам больше, чем необозримая река, потому что струю мы видим всю, ощущаем ее пределы, ее непрерывную повторяемость. Ощущая струю фонтана, мы ласкаем наше зрение, наш слух, наше осязание. Мы ласкаем свои ощущения. И я тоже, подобно непрерывно повторяющейся струе фонтана, ласкаю теперь круговращением моей мысли прежде всего самого себя, а может быть, и тебя тоже, Луций.

Не знаю, удалось ли мне достаточно ясно выразить мою мысль, употребив столько слов, столько образов. Думаю, что женщина, которую я назвал Исменой, смогла бы выразить все это гораздо проще, а, возможно, и яснее, чем я, потому что знание ее доходит до определенной точки, до некоего края чаши фонтана и, не переливаясь через край, возвращается обратно, чтобы снова взмыть вверх прелестно закругленной струей, снова со звоном упасть вниз и опять подняться. (Говоря о фонтане, я имею в виду не обрамленный в камень естественный источник, а замысловатые конструкции механиков-гидравликов, поскольку и рассуждать нам, как правило, больше нравится о чем-то надуманном, искусственном, сконструированном.) Она радуется, наблюдая за нашей игрой, зная, в отличие от нас, что все наши искренние и зачастую даже отчаянные старания – всего лишь игра.

Вся мудрость философов (и не только элеатов, неизменно закругляющих все внутри единой сферы) так или иначе стремится к тому, что выражает ее улыбка и блеск ее глаз. А если и не стремится к этому сознательно, то все равно, рано или поздно, обретет в этой улыбке чистое и блаженное отдохновение.

Она, постигающая будоражащую неясность Гераклита не разумом, но чувством, нисколько не сомневается в том, что натянутый лук разрешится полетом стрелы, а натянутая струна – звучанием, а именно в этом и состоит гармония82.

Да, я слишком увлекся течением моих слов, их перепадами, Луций.

? ?????? ?????????? ??????? ????…83

Я уже упомянул, что Исмена опьянила меня, словно суррентское вино, а также, что суррентское пока что не научились настаивать: думаю, это такое хорошее опьянение не продлится долго. Увы, Луций.

Итак, опьяненный благоуханием белой розы с золотистым окаймлением лепестков, я слишком увлекся своего рода преклонением перед знанием, которое противно осмыслению, преклонением перед тем, что можно было бы назвать мудростью чувства. Действительно ли это – некая высшая мудрость, или наш разум, наше натренированное логикой мышление еще попросту не в силах справиться со знаками, которые подают нам чувства, не в силах постичь их? Я заговорил о знании, которое присуще чувству, но не разуму, и вот почему.

Во время освящения Римских игр произошло нечто, в чем, думаю, можно усматривать некий особый смысл, даже знамение. Естественно, если разум (или опять-таки чувство?) не обманывает меня. Предназначенный для заклания молодой бычок – сильный и чувствительный, словно сплошная мышца, покрытая огненной шерстью, – вдруг вырвался уже перед самим алтарем, повергнув наземь жреца: темно-алая кровь страшно обагрила его белоснежные одежды. Жрец вскоре умер.