Письма к Луцию. Об оружии и эросе

Мир был прекрасен. И вдруг, словно совсем явственно, — не могу до конца поверить в это, Луций! — услышал я, как некий голос произнес имя, приведшее меня сюда в прошлый раз: «Елена».

Я увидел ее улыбку — робкую, несколько виноватую, стыдливую. Несмотря на всю кровь, пролитую под стенами Трои, а затем и в родных городах победителей-греков ради возможности видеть эту улыбку. Несмотря на сожжение Трои и на то, что и нашим предкам и грекам пришлось искать себе новую родину здесь — на Сицилии и в возлюбленной нашей Италии.

Я видел взгляд Елены, хотя совсем не помню ее глаз, как долгое время не помнил и глаз Флавии.

Я снова увидел статую Стесихора. Она не была больше печальна. И сколько радости было в словах его «Палинодии»!

' ,
'
' [250].

Да, Луций, этот поэт был воистину богом: он умел творить мифы. Он создал самую потрясающую из всех греческих историй, избавив эту дивную женщину (вся вина которой состояла в ее божественной красоте, в том, что она была земным подобием нашей прародительницы Венеры), освободив ее от чудовищной ответственности за прихоть истории, за свершение воли Юпитера[251]. Стесихор сделал так, что Елена прожила подобающую ей жизнь вдали от крови и слез, от исполнения долга, возложенного непонятно в силу какой логики на людей. Венера унесла Елену в далекий Египет, чтобы она могла там любить вволю, ликуя и телом и душой, как и надлежит красивой женщине, вдали от суетной славы и всех сопряженных с ней несчастий.

Как прекрасно прозрение Стесихора!

А там, под Троей гибли герои, и совершалась воля Юпитера только ради призрака Елены.

Мне вспомнилось, что, благодаря воображению Стесихора, Геркулес плыл на сказочную Эрифею не в ладье, а в золотой чаше Гелиоса. Но особенно явственно вспомнился мне в тот день его такой незатейливый стих о ласточке, радующейся приходу весны:

" [252].

О, Луций, как прекрасен удел поэта! Поэту дано видеть в самых простых вещах истинную красоту, к которой обычные люди слепы. Воображением своим поэт возносится в выси, недоступные даже орлу, ибо орел лишен зрения во времени. Поэт прозорливее пророка, ибо пророк прорицает будущее, а поэту нет в том нужды: будущее он способен разглядеть в прошлом. Более того: во власти поэта изменить прошлое, чего не дано даже богам, ибо богам дана власть только над настоящим и будущим. Поэт — величайший возлюбленный, ибо он способен одарить биением своего щедрого сердца всех женщин в настоящем и будущем и прочувствовать биение сердец женщин в прошлом. Поэт — бог, ибо ему доступна божественная радость творения, а бог — поэт по той же самой причине.

Как ликовал бог Платона, запустивший вдруг в движение сотворенное им мироздание![253] Так, должно быть, ликовали мы маленькими детьми, запуская в движение игрушечные ветряные мельницы у низкого берега Тибра. Как жаль, что я не поэт…

Я смотрел на просветленное медное лицо Стесихора и думал, какое великое благо — женщина. Не будь женщины, мир лишился бы половины своих достоинств, а без них прочие достоинства очень легко стали бы недостатками.

С этими прекрасными мыслями о женщине как таковой и о женской стихии, слушая щебет ласточки не только в стихах Стесихора, но и наяву, принялся я, Луций, за поиски старинного оружия в Гимере. Естественно, меня интересовала прежде всего богатая карфагенская добыча Гиерона, замечательные посвятительные дары из которой видели мы с тобой в Дельфах и в Олимпии. К сожалению, поиски мои, за исключением скудных сведений чисто исторического характера, успехом не увенчались. Может быть, потому, что Гимеру успели весьма основательно почистить самолично кабирские братья. А, может быть, виной тому все те же ласточки.

Я провел в Гимере почти три дня, а затем вспомнил вдруг, что на следующий день голуби должны были возвратиться в храм Венеры Эрикины, и что Флавия, как она сказала, «естественно, будет там».

Вспомнив это, я немедленно покинул Гимеру и поспешил на Эрик.

Когда я вновь поднимался по склону Эрика, весна уже не удивляла меня: она была во мне. Во мне было ожидание чего-то нового, что старо, как мир, и с чего, собственно говоря, и начался мир. Стесихоровский стих о ласточке и весне звучит с такой легкостью не потому, что был создан Стесихором: так или иначе его слышит каждый человек на заре своей жизни. Стих этот превращал меня в самое простое весеннее существо, а легкость весеннего воздуха была легкостью моей души.

Я опоздал к началу священнодействия. Может быть, даже к лучшему: я застал его там, где оно завершилось в прошлый раз.