Письма к Малькольму

Нужен такой предсказуемый мир нашей свободе или нет, не важно. Очевидно, что это совсем не наш мир. Наш мир — это мир ставок и страховых полисов, надежд и тревог, где «ничто не определено, кроме неожиданного», где предусмотрительность означает «умелое управление непредвиденным». Почти всегда люди молятся о непредсказуемом: исходе битвы или операции, потере или получении работы, взаимной любви. О затмениях мы не молимся.

Ты возражаешь, что и такое бывало. Научный прогресс все время делает предсказуемым то, что ранее предсказуемым не было.

Просительные молитвы возможны лишь по невежеству. Не разумнее ли предположить, что, подобно затмениям, можно предсказать и все те события, о которых мы сейчас молимся? Просто у нас мало знаний. Но я не стараюсь опровергнуть теорию детерминизма. Я не согласен с тем, что в мире с неизведанным будущим нельзя действовать запланированно и целенаправленно. Мы живем в таком мире уже тысячи лет.

Кстати, между нами: это возражение, кажется, связано с неверным представлением о науке. Может, я и не прав, здесь тебе лучше судить. Уровень настоящей науки в известной мере определяется ее способностью предвидеть. Но значит ли это, что совершенная наука или совершенный синтез всех наук позволит писать подробные рассказы о будущем? И захотят ли ученые этим заниматься? Не предсказывает ли наука будущее событие лишь постольку, поскольку это событие — частный случай всеобщего закона? Все, что делает его уникальным, то есть конкретным историческим событием, намеренно исключается — не только как то, чем наука пока не занимается, но и как то, что ей неинтересно. Восходы солнца в чем — то разные. Если мы уберем разницу, мы получим то, что предсказывает наука. Но жизнь не сводится к такой одинаковости. За любым физическим явлением (тем более — событием человеческой жизни) стоит вся предыдущая история мироздания. В каждом явлении есть своеобразие, которое наука вполне справедливо не учитывает. Провести хороший опыт — значит свести к минимуму все не относящееся к делу, то есть как раз исторические особенности.

Далее в своем эссе Барнеби, видимо, приходит к выводу, что единственный по — настоящему непредсказуемый фактор в истории — желания людей. Мне это не нравится отчасти потому, что это едва ли так. Кроме того, я, как и Брэдли [26], не считаю непредсказуемость ни сутью, ни даже признаком свободы. (Кстати, ты знаешь, что переиздали «Этические этюды»? Праведный гнев Арнольда [27] замечателен.) Но допустим, я не прав — все равно из — за огромной прорехи в предсказуемости событий вся идея предсказуемости как вещи, необходимой для человека, пойдет насмарку. Вспомни, как много человеческих поступков — таких, например, как брак — в течение тысячелетий привело к рождению Платона, Атиллы или Наполеона. А ведь от непредсказуемых вещей во многом и зависит человеческая история. Двадцать пять лет назад ты попросил руки Бетти. В результате у нас есть юный Джордж (надеюсь, ему сейчас лучше). Через тысячу лет его потомкам счету не будет. Лишь скромность способна утаить от тебя, что кто — то из них может оказаться знаменитым, как Аристотель — или Гитлер!

VIII

Какой пустой болтовней, должно быть, показалось тебе мое последнее письмо! Только я его отправил, как получил открытку от Бетти. Тревожное известие о Джордже обратило в острую боль мою шутку о его потомках (но крайней мере, так мне кажется). Весь разговор о молитве теперь выглядит совершенно нереальным. Разница между абстрактным «слышит ли Бог просительные молитвы» и конкретным «исполнит ли Он — может ли исполнить — наши молитвы о Джордже» бесконечна.

Я не притворяюсь, будто способен чувствовать то же, что и ты. Иначе ты подумаешь, как герой «Макбета»: «Он бездетен». Несколько лет назад, когда меня самого постигла беда, ты сам мне так сказал, ты написал: «Я знаю, что я снаружи. Мой голос едва ли достигнет тебя». Поэтому твое письмо больше походило на рукопожатие, чем другие письма.

Есть искушение попробовать тебя успокоить — напомнить, что врачи часто ошибаются с предварительным диагнозом, что симптомы могут быть неясны, а люди, которым это угрожало, доживали порой до глубокой старости. И все это было бы верно. Но ведь ты это и так твердишь себе ежечасно. Кроме того, я не специалист, мало знаю, подкрепить мне слова нечем. А если, Боже сохрани, твоя неизвестность разрешится так же страшно, как моя, эти утешения будут звучать как насмешки. По крайней мере, так было со мной. Воспоминания о несбывшихся надеждах только усиливали пытку. Даже теперь память о минутах обманчивого благополучия вынести сложней, чем память о минутах отчаяния.