Письма к Малькольму

Одна из самых замечательных литургий в моей жизни была в небольшой металлической палатке. А как трогателен иногда просторечный выговор хора! Если нельзя достать потир и вместо него взяли жестяную кружку, меня это не покоробит. (Интересно, какая посуда была на Тайной Вечере?)

Ты спрашиваешь, почему я никогда ничего не писал о Причастии. Просто потому, что я не силен в богословии. Мне нечего предложить. Скрывать светильник под сосудом — явно не мой грех, скорее уж я склонен болтать не вовремя. Но тут даже я бы помолчал. Беда в том, что люди из молчания делают выводы. Недавно кто — то написал, что я, видимо, «скорее допускаю, чем приветствую таинства».

Я бы не хотел, чтобы и вы с Бетти так думали. Но как только я пытаюсь объясниться, я вижу другую причину для молчания. Я не знаю, как передать неприятное впечатление от некоторых доктрин, мое неумение сделать их духовным хлебом так, чтобы не показалось, будто я с ними спорю. К какой бы конфессии ни принадлежал христианин, я бы не хотел сбивать его с тех традиционных для него представлений, которые объясняют ему, что происходит, когда он вкушает хлеб и вино. Я могу лишь пожелать, чтобы не было нужды в определениях и чтобы они, тем более, не разделяли церкви.

Некоторые люди обсуждают разные теории на этот счет, словно все их понимают и хотят только определить лучшую. От меня этот свет удержан. Я не знаю и не могу представить, как поняли ученики Христа, когда Он протянул им хлеб и вино, сказав, что они — Его тело и кровь. Ведь Его тело еще не было предано, кровь не была пролита. В пределах своего человеческого понимания я не могу найти связи между поеданием человека (Господь имел плоть именно как Человек) и вхождением с ним в духовное единство, общность, koinwnia. «Субстанцию» (в аристотелевском смысле), лишенную своих акциденций и наделенную акциденциями другой субстанции, я не могу представить [53]. Видишь что — то похожее на изысканный пластилин. С другой стороны, не лучше у меня обстоит дело и с теми, кто считает хлеб и вино обычными, лишь символически напоминающими о смерти Христовой. Из существующих в природе вещей они — очень странный символ этого. Опять — таки, глупо думать, что они столь произвольны, сколь кажутся мне. Я убежден, что они выбраны не случайно, что была особая причина; но мне она не известна. Если же считать, что Евхаристия — только воспоминание, получится, что ее ценность главным образом психологическая и зависит от восприимчивости причастника. В конце концов, о смерти Христовой мне не меньше, если не больше, могут напомнить сотни других вещей! Почему именно хлеб и вино весь христианский мир (и мое собственное сердце) считает единственно подходящими?

Что бы ни думали другие, для меня то, что связывает воедино и наполняет все объекты, слова и действия в этом ритуале, неведомо и невообразимо. Я никому не говорю: «Твое объяснение неверно». Я говорю: «Твое объяснение оставляет для меня эту тайну тайной». Однако мне нетрудно верить, что завеса между мирами больше нигде так не плотна для разума (конечно, моего разума) и нигде так не тонка и не проницаема для действия Божьего. Здесь рука, протянутая из сокрытой страны, касается не только моей души, но и моего тела. Здесь педант, преподаватель и современный человек во мне не имеют превосходства над дикарем или ребенком. Здесь сильное лекарство и сильное волшебство. Favete linguis [54].

Говоря о «волшебстве», я имею в виду не жалкие и убогие приемы, с помощью которых глупцы пытаются (а шарлатаны утверждают, что пытаются успешно) обрести власть над природой. Здесь скорее как в сказках: «Вот волшебный цветок. Возьми его — и перед тобой сами собой отворятся семь врат». Или: «Вот волшебная пещера. Кто в нее войдет, снова станет молодым». В этом смысле я бы определил волшебство как «объективную силу, не поддающуюся дальнейшему анализу».

В этом смысле волшебство всегда вызовет отклик нормального воображения, потому что оно в принципе «близко к природе». Смешай эти два порошка — будет взрыв. Съешь щепотку этого — и умрешь. Конечно, от элемента «волшебства» в подобных истинах можно избавиться, объяснив их, то есть увидев в них случаи или следствия больших истин. Эти большие истины сами будут оставаться «волшебными», пока их не объяснят. Таким образом развитие науки всегда раздвигает область «грубых фактов». Но ни один ученый не считает, что этот процесс может достичь совершенства. В самом крайнем случае всегда будет оставаться тот грубый факт, та непонятная данность, что мир (точнее говоря, этот мир с его детерминированным характером) существует, такой же «волшебный», как и волшебный цветок в сказке.