Письма к матери из Крыма (1854–1857 гг.)

Больных у меня не больше 10; есть хорошая, не читанная еще, медицинская книга; может быть, и вдохновение посетит меня немножко, а то что-то не писалось все время; Вы знаете мою манеру задумывать 10 повестей разом; эта несчастная способность делает то, что конец любой какой-нибудь вещи пишется тогда, когда мысль или чувство сюжета уже остыли во мне. Я еще не решил, чему приписать то, что я так мало печатал; лени нельзя; это не наука, для которой достаточно рассудка и труда; большому самолюбию, которое, удовлетворившись первыми похвалами и собственным сознанием, хочет в печати или много или ничего, или, наконец, обстоятельствам: больной душе в России, множеству забот в Еникале, а по взятии Керчи – лагерному одеревенению разума… Я знаю, что говорю о предмете, когда-то для Вас враждебном, но, вероятно, теперь Вы помирились с ним, увидав, как мало мешает он моей медицинской службе, и не будете осуждать даже внутренне мою эгоистическую болтовню.

Засим целую Вас крепко и прошу вашего благословения. Адрес старый.

6 марта 1856 г. Биук Хаджилар.

Сегодня, часа три тому назад, воротился я из одного аула верстах в 50 от нас, где я провел двое суток с больным офицером нашего полка; он переломил себе ключицу. Погода скверная тем, что на возвратном пути (прямо от Вас) дует сильнейший ветер; снегу, однако, уже нет, так что я, отправившись в тулупе и двойном сером пальто, верхом, остался очень доволен. Трудно выразить, насколько свежий воздух и верховая езда после долгого сиденья в хате обновляют меня всякий раз! Жаль, лошади нет своей, а покупать не стоит; деньги нужны теперь. Искал двух ваших писем последних в бумагах и, перебирая их, навел на себя грусть: видишь исписанной бумаги много, много положено дорогого сердцу туда, а конченного ничего еще нет! Так как вспомнишь, что уже 26 год пошел, как-то словно страшно станет, что ничего капитального еще не сделал. Нет, надо, надо ехать домой и, посвятивши целый год тишине и свободе, написать что-нибудь определительное, которое могло бы мне самому открыть, до какой степени я силен и в чем именно слаб!! А там, что Господь Бог даст.

Вчера послал в Феодосию казака за свидетельствами и, как получу их, подаю в отпуск сейчас же. Судя по последним словам вашим, я считаю Вас в Петербурге. Это прекрасно; а то в случае возобновления войны нашего брата, пожалуй, и не пустят без частных ходатайств. Я надеюсь на Вас; Крубер, должно быть, может иметь на это влияние, и еще лучше Арендт по связям его и по положению лейб-медика. 25 раз благодарю Вас за деньги; у меня есть 2 небольшие литературные работы; повесть, которая почти кончена, и драма, которой 2-е действие совсем даже переписано и было приготовлено для отправки Краевскому как залог на получение вперед денег; узнав же от Вас, что Вам нужны деньги для уплаты 75 руб., я предпочел посвятить еще неделю окончанию повести, так как тогда деньги будут верные, и я напишу, чтобы их доставили Вам, а за образчик может он дать и не дать. Кроме того, так как в неделю будет время обдумать шансы, то, быть может, я пошлю эту повесть в «Русский вестник» Каткову, придумаю поручить кому-нибудь условиться с ним и доставить 75 р. на Пречистенку Анне Павловне для раздачи кредиторам. Катков как человек несравненно деликатнее Краевского и, взявши вещь, верно, не заставит себя ждать уплатой. Одним словом, сделаю, что могу, а Вы только хлопочите об отпуске; довольно этой жизни; попробуем другой! Вы пишете еще, что Ротрофи не берется купить монографию о болезни печени, но при бродячей жизни, которую я неожиданно стал вести с января, оно и кстати. Это все не уйдет, была бы сила телесная да деньги, а остальное более или менее зависит от человека. Целую Вас крепко и прошу Вашего благословения. Прощайте, прощайте, милый друг мой. Будьте здоровы. Я в степи поправился опять.

25 августа 1856 г. Симферополь.