Письма к незнакомке

Mariquita de mi alma¹³ (так начал бы я, живи мы в Гренаде), Ваше письмо я получил в минуту меланхолии, когда на жизнь смотришь как бы сквозь темное стекло. Оценку Вашу не назовешь слишком любезною (простите мне такую откровенность), и она отнюдь не улучшила моего настроения. Я хотел было ответить Вам тотчас же, в воскресенье, и мой ответ звучал бы подчеркнуто сухо. Тотчас же потому, что Вы как бы косвенно упрекнули меня, а подчеркнуто сухо потому, что Вы привели меня в невероятную ярость. Но на первом же слове письма меня прервали, и продолжить я уже не мог. Возблагодарите за это Господа; сегодня же погода прекрасная, и настроение у меня настолько улучшилось, что из-под пера разливаются лишь струи меда и патоки. Потому не буду ругать Вас за те двадцать или тридцать пассажей из последнего Вашего письма, которые оказали на меня столь тягостное действие, что я желал бы их забыть. Прощаю Вас, и с величайшим удовольствием, ибо, несмотря на сильнейший гнев, по совести говоря, я больше, пожалуй, люблю, когда Вы дуетесь, чем когда Вы в ином расположении духа. Над одним отрывком Вашего письма я сидел и смеялся целых десять минут, словно самый счастливый человек на свете. Вы пишете short and sweet²³: «Моя любовь обещана»—и это без всякой подготовки, нанося удар дубиною сразу вслед за мелкими враждебными выпадами. Вы пишете, что обещали уже свою жизнь, как могли бы пообещать, скажем, контрданс. Превосходно. Сколько я могу понять, я не напрасно тратил время, рассуждая с Вами о любви, о браке и об остальном; Вы все еще — в мыслях или на словах — полагаете, что когда Вам говорят: «Любите, сударь»,— Вы влюбляетесь немедля. Как же обещали Вы жизнь Вашу — на бланке, заверенном нотариусом, или на бумаге, украшенной виньетками? Помню, в лицее я получил записочку от некой белошвейки, украшенную двумя полыхающими сердцами, соединен

ными вот так:

за ними следовали разные нежные сло

ва. Учитель для начала отобрал у меня записочку, а потом отправил в карцер. Затем предмет сей нарождавшейся страсти нашел утешение в объятиях жестокосердного учителя. Клятвы и обещания смертельно опасны для тех, кому они предназначены. Знаете ли Вы, что, будь любовь

Ваша обещана, я вполне поверил бы, что не полюбить меня Вы просто не можете. Да и как же Вам не полюбить меня, Вам, ничего мне не обещавшей, если первейший закон природы человеческой нам повелевает отвергать все, что хотя бы отдаленно напоминает обязательство? Да и в самом деле, всякое обязательство решительно скучно по самой своей сущности. И в довершение, будь я менее скромен, я сделал бы из всего сказанного заключение, что раз Вы пообещали кому-то свою любовь, то всенепременно одарите ею меня, которому ничего не обещали. Но шутки в сторону, а говоря о всяческих обещаниях: с той поры, как Вы наотрез отказались от моей акварели, я горю сильнейшим желанием Вам ее послать. Чрезвычайно раздосадованный, я принялся за копию «Портрета инфанты Маргариты» ¹ Веласкеса, которую хотел бы Вам подарить. Копировать же Веласкеса — дело совсем непростое, особенно для таких пачкунов, как я. Дважды принимался я за мою «Инфанту» и в конце концов остался ею недоволен больше даже, чем «Монахом». Он, кстати говоря, в Вашем распоряжении. И я пришлю его, лишь только Вы пожелаете. Но его перевозка крайне неудобна. Добавьте к тому, что невидимые силы, которые время от времени забавы ради стараются оборвать наши отношения, распрекрасно могут оставить мою акварель у себя. Утешает меня лишь то, что она очень уж нехороша, и надобно быть мною, чтобы ее создать, и Вами, чтобы возжелать ее. Итак, я жду Ваших приказаний. Надеюсь, что к середине октября Вы будете в Париже. В эту пору я могу распоряжаться собою недели две, а то и дней двадцать. Мне не хотелось бы оставаться во Франции, давно уже я намереваюсь посмотреть картины Рубенса и Антверпене² и побывать в Амстердамской галерее³. Но если я буду уверен, что встречусь с Вами, я с легким сердцем откажусь и от Рубенса и от Ван-Дейка. Как видите, жертвы для меня ничего не стоят. Я не бывал в Амстердаме. Однако ж решайтесь. Ваше тщеславие тотчас подскажет Вам: «И это называется жертвой — предпочесть меня толстым, белотелым, пропахшим селедкою фламандкам, да еще неживым, на полотне!» Да, это — жертва и очень для меня большая. Я жертвую вполне определенным — удовольствием (в моем случае крайне острым) от созерцания полотен мастеров ради весьма эфемерной надежды на то, что Вы мне эту утрату возместите. Заметьте при этом — я исключаю возможность, что Вы мне не понравитесь, хотя я могу не понравиться Вам, и тогда как же горько придется мне оплакивать мои изыскания и моих фламандских толстух.