Письма к сыну

И нет мне покоя от этих вопросов… А может быть, у моих вопросов совсем нет ответов? Наверное, эти люди не могли жить иначе. Просто такая жизнь для них была как бы завещана с самого рождения. Так же, как течение у рек, как синева у неба, зеленый цвет у растений… Да и разве замечает человек, как он дышит? Разве знает птица, какая сила поднимает ее на крыльях?.. И все-таки знает!.. Помнишь, Федор, как в первых письмах я рассказывал тебе о нашей школе, о наших учителях, о твоей бабушке Анне, которая вела часто уроки в лесу, на природе. Ты снова не веришь? А ведь так было: уже цвела сосна в канун троицы, а на поляне — наш седьмой класс. И учительница рассказывала нам о русских писателях, читала отрывки, а потом мы сами декламировали стихи — любимые строки. И сочиняли рассказы о деревьях, о птицах, об облаках и звездах… Но педагогично ли это?.. «Нет, нет! — говорили в районо твоей бабушке. — Нужно, мол, работать по правилам, и сама педагогика — наука древняя, точная…» Но учительница возражала: у педагогического дела — мол, сотни вариантов, тысячи бликов и озарений… Да, тысячи! А может, и больше. Как раз столько — сколько вокруг нас мальчишек и девчонок. И твоя бабушка выстояла, не сломилась, а победила! Сейчас Потанина Анна Тимофеевна — заслуженная учительница РСФСР. Жаль одного, что признание пришло на закате дня. Как и у Анисьи Михайловны Демешкиной, как у Нины Павловны Соколовой. Но на закате ли?.. Нет-нет, я все же, Федор, не точен. Для таких людей нет заката и нет угасания. Для них солнце никогда не заходит, для них жизнь — всегда утро, всегда начало их бесконечных дел и надежд. А раз утро, значит, забудем глаголы прошедшего времени. И давай вернем себя опять в настоящее — на нашу знакомую утятскую улицу. И давай спросим у моих земляков-ветеранов: в чем видят они смысл своей теперешней жизни? Ведь им давно пора прислониться к теплой сильной спине сына или внука. И это так, это правда. Но тогда почему же они все еще в строю, на работе?.. А может, и у этих вопросов опять не будет ответов? Но нет-нет, зачем же так сразу. Надо повидаться с ними, поговорить. И давай, сын, заглянем, к примеру, в семью Брылевых. Я здесь часто бываю. И мне всегда рады, и я плачу́ тем же. Вот недавно зашел к ним и стал мучить хозяйку вопросами — о войне, о прошлом, о самых первых колхозах.

— Говорят, вы сами первые вошли в колхоз?

— Говорят, в Москве кур доят. Да ты не сердись. Зачем о себе-то я буду хвастать? — отвечает мне Татьяна Самойловна — самая старшая из Брылевых.

— Вы и в молодости здесь жили?

— А где же еще? Тут и жили. — Она отвечает не спеша, подолгу подбирая слова, как это умеют только деревенские люди. — Жили трудно, по-всякому, как придется… Ну а потом колхозы пришли. Я, к примеру, стала колхозницей в четырнадцать лет. И сразу приняла на ферме семнадцать коров. Семнадцать — запоминай!.. И к тому же скотников нам тогда не давали. Не положено, мол, нельзя. Ну вот — мы сами и доили, сами и навоз убирали. А это — сильно большие хлопоты. Но ничего. Пореву где-нибудь в уголке, повздыхаю да снова айда! И по два центнера, понимаешь, надаивала. От одной группы за один раз! — Она смотрит на меня, улыбается. И улыбка хорошая, со значением: слушай, мол, слушай, запоминай.

— По скольку трудодней тогда зарабатывали? — пытаюсь я углубить разговор.

— А у меня до войны бывало по девятьсот трудодней, даже по тысяче. Это надо понять, не плясали — работали.

— Выходит, с вас и начался колхозный род у Брылевых?

— Нет-нет, — поправляет меня хозяйка. — Я, считай уж, второй укос. У меня и мама была колхозницей. А теперь уж и я сама дослужилась до ветеранов. Недавно даже медаль вручили, пионеры цветы поднесли…

— Хорошее дело — медаль.

— Ясно дело — хорошее. А у меня уж она вторая. Одну медаль, значит, за войну присудили, а эту вот — за труды… — Она открыла шкафчик, взяла шкатулку, в которой лежит медаль «Ветеран труда». Я попросил ее падеть эту медаль, но хозяйка качает головой:

— В будний день не хочу. Вот будут праздники — и надену. — Она бережно укладывает медаль обратно в шкатулку. Руки у нее сильно подрагивают, и я отвожу глаза. Она видит мое движение и поджимает губы:

— Что, не глянутся мои рученьки?

— Зачем вы?..

— Ну вот — зачем, почему… — Она усмехается. — Я бы и сама на них не глядела. Как погода, как осень, так и крутит их, выворачивает. Они еще в войну у меня распухали. Не поверишь, даже доить не могла. Правда-правда, выпадали такие деньки. Да куда денешься — все равно ведь доила. Но особенно тяжело было у нас с водопоем… Ты бы про то время куда-нибудь написал? Они там, в окопах, сидели, стреляли, а у нас тут чем не окопы? Так что мою просьбу запомни.

— Напишу, напишу, — успокаиваю я хозяйку, и она согласно кивает, потом неожиданно хмурится и дотрагивается до моего плеча:

— Ну вот… Значит, гонишь коровушек на Тобол или обратно с Тобола, а на тебе все коробом смерзлось. И голяшки уж побелели, озноб… — Она остановилась на полуслове, прислушалась… Наверное, к сердцу, к дыханию. Потом снова заговорила: