Письма к сыну

С того часа и началась их дружба. Теперь каждое утро собака приходила за Олей. Каким-то особым слухом сквозь толстые деревянные стены Сокол слышал, как Оля начинала ворочаться на диванчике, как начинала во сне постанывать, бормотать слова. А потом она просыпалась, и в это время Сокол стучал по двери. Он стучал лапой, царапался, и я бежал открывать. Он никогда не ошибался ни на минуту. Только Оля откроет глаза, а он уже у кровати.. Она смеется и бьет в ладоши, а Сокол лезет к ней прямо на простыню, мотает мордой, повизгивает. А потом Оля вскакивала с диванчика и сразу на улицу. За ней следом бросалась собака. Они снова падали в густой конотоп, начинали кататься, повизгивать, и непонятно даже — где голос девочки, где собаки. Потом они уставали и затихали. А сверху уже палило нещадное солнце. Но Сокол любил солнце, и Оля — тоже. Девочка ложилась на спину и хитро зажмуривалась, точно готовила для Сокола какой-то секрет, ловушку, но тот не догадывался. Так они и лежали рядом, а потом Сокол начинал беспокоиться — почему же, мол, она не визжит, не смеется, не бьет в ладоши. Но в это время его отвлекал какой-нибудь жучок или букашка. Он неотрывно следил за ним, принюхивался — и в это время на него всем телом падала Оля. И опять все начиналось! Сокол пулей носился по всей ограде, а его догоняла Оля, но где уж. Она сделает один круг, а Сокол уже пять или десять. Они могли бы бегать, наверно, весь день, но в этот миг появлялась бабушка. Она выходила на крыльцо и опиралась на тросточку. В последние дни ее подводили ноги, и она прибегала к опоре. А тросточка была легкая, алюминиевая и сверкала на солнце. Бабушка ложилась на нее всей грудью и тяжело, надсадно дышала. А глаза потихоньку рассматривали ограду. Зрение у ней тоже ослабло, и быстрый счастливый Сокол казался ей, наверно, юркой рыженькой пчелкой, которая все время кружит возле цветка. А цветком, конечно же, была Оля. Но вот проходила минута, и глаза у бабушки ко всему привыкали и уже узнавали, хорошо узнавали ограду, и Сокола, и, конечно же, Олю. И в глазах зажигались не то удивленье, не то умиленье:

— Ох, Ольга, привадишь собаку! А потом уедешь и бросишь.

— Не брошу! — кричит ей девочка, и у бабушки веселеет лицо. Вот уж и глаза смеются, и щеки, вот уж и сама она сходит с крыльца.

— Ох, старая стала, худая… А то бы тоже побегала, повизжала. А че! Я тоже любила бегать…

Она проходит шагов десять и останавливается посредине ограды:

— Соколко ты, Соколко! Нет же у тебя ума. А может, сильно много его. Че-то не разберу.

Сокол услышал свое имя и сразу подбежал к ней. Сел возле ног и подал ей лапу. Бабушка с трудом наклонилась и легонько пожала лапу:

— Ну здорово живем! Как житуха? Ничево! Ну ладно — ты хороший, хороший. Ты еще молодой, а я — стара, стара. Не понял? Ниче — скоро поймешь. Нынче стары-то в тягость, а я тебе, значит, не в тягость… — она смеется. — Не в тягость, значит, а в радость.

Потом бабушка медленно шла за ограду и, наконец, опускалась на лавочку. И все это время Сокол был возле нее, наблюдал. Но вот она уже на лавочке, вот уж тросточкой чертит на земле какие-то узоры — и тогда он подходит к ней поближе. Он подходил к ней как-то боком, отчаянно виляя обрубком, точно бы извиняясь за себя, за свою решимость подойти к ней, поразговаривать. Он начинал тихонько поскуливать — все это я считал разговором. Наверное, так и было: ведь говорить как-то иначе Сокол не мог. Он поскуливал и поднимал кверху лапу. И вот опять, опять он своего добивался. Бабушка трясла эту лапу и что-то снова наговаривала, смеялась…

Так мы и жили: я, бабушка, Оля и Сокол. Раз в три дня к нам приходили письма из Анапы. Мама писала, что купается в море, очень скучает и рвется домой. Но ей надо было еще жить в санатории две недели. Но зато к нам скоро приехала Лена. Она училась тоже в педагогическом: я был филолог, а она — физик, но дело не в этом. Дело в том, что она была еще второкурсницей с розовыми смешными мечтами. Конечно, я только потом понял, какого цвета эти мечты, а тогда мне все, почти все нравилось в Лене. И как она говорила, как одевалась, и как она танцевала на наших студенческих вечерах. Но больше всего нравилось, как она читала стихи. Лена знала их множество. Скажешь любое слово, например «весна», — и она сразу продолжит: «О весна, без конца и без края…» Или скажешь «небо» — и она подхватит «Солнечный круг, небо вокруг…» Лена и песни многие не пела, а читала нараспев, как стихи. И не дай бог перебить — сразу фыркнет, надует губы — не подступись. А иногда и обзовет как-нибудь обидно и горько. Надо мной она всегда старалась командовать. Она считала, была уверена, что я влюблен в нее, что я давно страдаю и даже могу от этого умереть…