Письма к сыну

А ночью, помню, ударил мороз. Где-то под утро бабушка послала меня проведать Маньку — надавай, мол, свежего сена корове, а то застынет наша доена. Я вышел на крыльцо. Мороз наступал, потрескивала под домом земля. И вдруг меня точно стукнуло, осенило: «А ведь ему, наверно, еще холоднее в глубокой могиле? Бедный, несчастный Федот Михайлович…» Я, помню, поднял глаза и увидел звезды. Они были белого, непривычного цвета. Близился рассвет, ночь уходила, а мороз наступал. Мне стало так жутко, как будто тоже надо было отправляться в такую же могилу. Я что-то крикнул — и сразу на крыльцо выскочила мать и прижала меня к себе: «Что с тобой, что с тобой?» Но я ничего не мог ответить… Много, очень много лет мелькнуло с тех пор, а я все помню, точно это случилось вчера. Видно, нет ничего печальнее, чем выходить ранним утром на крыльцо и смотреть на белые, стылые звезды. Тяжело тогда и одиноко душе. И думается о чем-то таком же горьком и страшном, что еще хуже, тоскливее смерти… Так же печально смотреть и на море, когда оно в дожде и в тумане. И не хочется даже жить, и не веришь в надежды… Но я, наверное, снова отвлекся, свернул с дороги. Я ведь начал о костерке, который горел в душе нашего лесника. Так вот — не потух он, не затерялся в наших трудных днях и печалях. Сейчас в Утятке работает лесником его сын Александр Федотович Сартаков. А над озерком Окулинкино шумит, поднимается к небу молодой сосновый борок, и называют его люди «Федотовским».

Не затерялись в моей памяти и другие старики — опора и надежда нашей деревни. Молодые-то все на фронте, а дома — малый да старый. Волков Павел Васильевич, Шниткин Иван Захарович… Впрочем, о них я уже написал немного. А вот о дяде Ване — колхозном стороже я еще не сказал ни слова. Я даже фамилии у него не запомнил. Кажется, Катайцев, Иван Катайцев, да это и не имеет значения. Мы называли его дядя Ваня, а он и не возражал. Да и что ему возражать, если он любил нас и ходил по пятам… Так что одни сутки он караулит в колхозе амбары, а вторые сутки с нами — в лесу или на рыбалке. Но особенно, конечно, на рыбалке, потому что я сейчас вспоминаю о лете, а в июле, в августе — самая щука!

Но лучший улов, конечно же, утром, в самый ранний заветный час. А чтобы не проспать эту зорьку, мы уходили на Тобол с вечера, а потом ночевали у ночного костра. И часто брали с собой дядю Ваню, а может, это он нас брал, потому что рыбалка для него — мать родная, честное слово. Так приговаривал сам дядя Ваня. Он любил всегда пошутить, разыграть человека, да и рассказчиком был отменным. Так что с ним у костра — одна радость: и ночь пройдет незаметно и разных историй узнаешь… Потом будешь вспоминать целый год.

Особенно одна ночь мне врезалась в память, незабвенная ночь… Нашли мы тогда хорошее укромное место и, как всегда, запалили костер. У огня нас сидело трое: дядя Ваня с Вовкой Верхотурцевым, а третьим был я. Да еще за спиной у нас Шарик потявкивал. Потом он успокоился. Наверно, уснул.

И вот костер вовсю разгорелся, и опустилась настоящая ночь. Сделай шаг от костра — и нырнешь, как в колодец. Протяни вперед руку — и руки не увидишь. Такая темень даже во сне не приснится. Но нам не страшно — рядом дядя Ваня. Он шарит в кисете трубкой; достает палочкой уголек, прикуривает. Трубка освещает его строгое лицо, усы, прокопченные табачным дымом. Трудно даже представить, что когда-то он был другой — молодой да крепкий.

— Дядя Ваня, ты где родился?

— Я не здешний, Витенька. Я на Волге родился. Мы от голода в Сибирь-то приехали. От голода, дружок. Такое время было, не приведи бог никому. Сыромятны ремни варили и кушали, да что ремни. Всех кошек поистребляли… Да вам зачем про то знать. У вас своего горя хватает. Такая война идет, да когда-то кончится или вовсе не кончится. Слышали, в Глядянке-то одна мать что устроила? Взяла да деток своих порешила. А почему? А потому, что так погибель и эдак смерть.

— Знаем мы про это! — перебивает его Вовка. — Вы вот сказали, что ремни варили?.. — лезет он с вопросом. И дядя Ваня смотрит ему прямо в глаза.

— Про ремни, значит, интересует? — говорит медленно дядя Ваня и начинает подбрасывать в огонь сушняку. — У нас и другие были супы. Отхватишь, значит, хвост от селедочки да водичкой зальешь. А потом на огонь. Вот и пухли наши детские ноженьки. Прямо гири пудовы да, кроме того, ведь болят. А нас было трое у матери, а отец все в поездках да в плавании. Он был на пароходе механик.

— Дядя Ваня, у вас были братья и сестры?

— Был у меня, Витя, братишка. Его звали Филя, Филипп. Сейчас уж редко так называют. И сестренка Дуня была. Это, значит, Авдотья. А жили мы в рыбацком поселке, до Астрахани на пароходе — всего пять часов. Ну и голод, значит, пришел. А дело это, ребята, далекое. Еще первой мировой войны даже не было. Вот какой я, значит, старик.

— Вы не старик, дядя Ваня! Вы — пожилой человек… — утешает его Вовка Верхотурцев. Он старше меня на три года и потому лучше ведет разговор.

— Ну ладно, раз не старик. А тогда я остался в доме за большака. Отец с матерью взяли Филю с собой и поплыли за солью…